Под Луной - Макс Мах

"Не судьба! – подумал он, в очередной раз вставая и аплодируя Владимиру Ильичу. – Или, напротив, судьба. Кисмет…"

Часть II

Возвращение Максима

На перекрестке двух главных улиц города, там, где беспечной вереницей текли автомобили, люди, ломовики, – стоял за палисадом дом с колоннами. Дом верно указывал, что так, за палисадом, подпертый этими колоннами, молчаливый, замедленный палисадом, – так простоял этот дом столетье, в спокойствии этого столетья. Вывески на этом доме не было никакой.

Глава 6

Разговор по существу

Возвращение оказалось неожиданным, но, тем более, приятным. Вроде сюрприза, или "не ждали", который устраивает тебе любимая женщина. Ты и не надеешься даже, и ночь на дворе, а в дверь стучат. Но не грозно или опасно. Не тревожно, а как-то так, что сердце сразу ударяется в бег. Ты идешь к двери, отпираешь, а на пороге – она. Вступает оркестр, летят фейерверки и брызги шампанского, цветы, белье…

Впрочем, сюрприз получился приятным вдвойне: Рашель уже три месяца работала в Москве. Замужняя или нет, но если "дан приказ…". Одним словом, куда партия пошлет. А партия в лице Орготдела ЦК захотела вдруг увидеть товарища Кравцову в своих "тесных рядах" на Старой площади. Товарищ Коротков, едва не слетевший с должности заведующего Орготделом тревожной зимой двадцать четвертого, вдруг вспомнил о Кайдановской – и откуда бы ему ее знать? – и вызвал Рашель в столицу. Возможно все-таки, случайно, но, оглядываясь из сегодня во вчера, пожалуй, что, и со смыслом.

"ЦК – это ведь…"

Однако смыслы, как уже бывало в жизни Кравцова в прошлом, множились впустую. Цельной картины событий пока не выстраивалось, а жаль. Макс предпочел бы – чего уж там – жестокий свет определенности блужданиям в тумане, но…

"Человек предполагает, а Партия и ее Ленинский Центральный Комитет располагают. Где-то так".

За прошедшие полтора года его кабинет практически не изменился, да и с чего бы? Люди еще не научились менять "мебель и картины", едва успев занять начальственное кресло. Во всяком случае, не все. Впрочем, и времени, чтобы пообвыкнуть и начать "думать о глупостях", у них не оказалось. Туровский провел в этом кабинете пять месяцев, будучи всего лишь И.О. начальника Управления, Лонгва – девять. Но и он всего лишь около полугода являлся полноценным начальником. И все это время кое-кто – не называя имен "бессмертных" всуе – очень тихо, но крайне последовательно гнобил Военконтроль, пытаясь низвести его на уровень рядового управления, наподобие одного из управлений Генерального Штаба. Но не срослось у товарищей, кто-то другой – но тоже "под сурдинку" и как бы невзначай – не давал Феликсу Эдмундовичу и Валериану Владимировичу дожать военную контрразведку "до полу". Подковерная борьба продолжалась долго, но месяц назад Лонгву перевели в наркомат, а на его место назначили Эйхе, и это был хороший знак, поскольку Куйбышев и Сталин бывшего военного министра ДВР на дух не переносили. Но и Генрих Христофорович недолго "исполнял обязанности". Три дня назад Кравцова вызвали в Москву, "облобызали" – Фрунзе вполне дружественно, Троцкий – несколько сухо, но как будто даже с теплотой – и вновь назначили начальником Управления, оставив Эйхе в должности первого зама. Теперь уже Макс должен был чесать в затылке: после его полуторагодовой эпопеи – и с Генрихом в качестве заместителя – прежняя должность не казалась уже вполне знакомой и понятной. Впрочем, то, что представляется значительным в пятимиллионной армии, вероятно, является чем-то большим в армии пятисоттысячной. Тем более что Кравцов уже семь месяцев имел категорию К-12, и отменять ее "в связи с вступлением в новую должность" никто, как будто, не собирался.

Макс сел за стол и провел ладонью по пустой столешнице.

"Что было, что будет, чем сердце успокоится?"

Что было, он знал или, как минимум, догадывался. Что будет, не ведал теперь никто, даже он. А вот сердце…

Казалось, последние километры до Москвы, он не сидел в салон-вагоне, деля досуг с дымящейся трубкой и стаканом чая, а бежал рядом с поездом. Нетерпение снедало его, сердце неслось вперед, надеясь, верно, обогнать, натужно прущий сквозь ночь паровоз. И мысли… Мысленно он уже обнимал Рашель, целуя ее в губы и в волосы, ощущая под рукой упругий изгиб спины.

"Любовь". – Он был счастлив, и даже горькое чувство расставания, жившее в его груди долгих три месяца, подтверждало, что чудо случилось на самом деле.

"Аминь!"

– Здравствуйте, товарищ Троцкий! – Сказал он, входя в известный кабинет.

– Здравствуйте, Макс Давыдович. – Троцкий вышел из-за стола, шагнул навстречу, энергичным жестом протянул руку. Сверкнули стекла чеховских пенсне. – Сердечно рад вас видеть, товарищ Максим! Какова обстановка в Питере? Как там Леонид Петрович? Не укатали сивку крутые горки?

Ну, что ж, вопрос по существу. С февраля двадцать пятого Серебряков совмещал должности председателя Петросовета и первого секретаря Ленинградского городского комитета партии. До покойного Зиновьева ему, конечно, было еще далеко, да и члены ЦК Молотов и Евдокимов – Предсовнаркома Северной Коммуны и первый секретарь губкома – в известной мере ограничивали власть "вождя питерских большевиков". Тем не менее, с мая двадцать четвертого, то есть, после тринадцатого съезда, Леонид являлся членом Политбюро, а это по нынешним временам означало много больше, чем членство в Оргбюро ЦК, в котором Серебряков состоял, чуть ли не с девятнадцатого года.

– Леонид Петрович необычайно энергичный человек. – Ответил на правильно сформулированный вопрос Макс. – Энергии у товарища Серебрякова на других двоих хватит, а организованности и методичности, возможно, и на троих.

Задавая вопрос, Троцкий упомянул старую партийную кличку Кравцова, но фокус тут был "с двойным дном". Так Макса называли в эсеровской боевой организации еще до отъезда в Италию, а из большевиков – один только Ленин, знавший историю с псевдонимом, что называется, из первых уст. Следовательно, обращаясь таким образом, Лев Давыдович намекал на некие весьма тонкие обстоятельства. Простыми словами, предлагал Кравцову ту же меру доверительности во взаимных отношениях, какая существовала у Макса с Лениным. Впрочем, этот пункт следовало еще уточнить. Во избежание недоразумений, так сказать. Да и самому решить, наконец, "что такое хорошо, а что такое плохо". И не вообще – где-нибудь, когда-нибудь – а здесь и сейчас, в Советской России в 1925 году от Рождества Христова.

– На троих. – Кивнул Лев Давыдович, повторяя эти простые, казалось бы, слова за Кравцовым. – Три должности, три человека, ведь так?

– Теоретически, так. – Не стал спорить Макс. – А практически, у кого из нас меньше двух должностей?

"У вас, к примеру, их сколько, Лев Давыдович?"

– Даже и не знаю. – Улыбнулся Троцкий, принимая без возражений как бы случайную оговорку Кравцова. – Кажется, ни у кого. Присаживайтесь, товарищ Кравцов. – Итак, Максу открытым текстом предлагалось чувствовать себя "одним из наших". Не мало.

– Разговор нам предстоит долгий, – продолжал между тем Троцкий, без спешки, возвращаясь к своему месту. – Но обещаю, лекций о международном положении сегодня читать не стану, – еще одна быстрая улыбка. – Чаю хотите?

– Хочу. – Макс пассаж про лекции понял правильно. Он помнил их прошлую встречу, и выходило, что Троцкий даже "дурака валяет" со смыслом, хотя и ни разу не в простоте.

"Не прост. Ну, другого и ожидать не приходится. Вождь все-таки…"

Макс не стал заставлять себя упрашивать или, не дай бог, дожидаться наводящих вопросов. Он закурил и неторопливо, с деталями, но без "панибратства" – то есть, соблюдая четко выверенную дистанцию – обрисовал перед членом Политбюро, председателем ВСНХ СССР и председателем Реввоенсовета ситуацию в Питере, акцентируя все же положительные моменты, хотя и "насущные проблемы" игнорировать, не стал. Просто не педалировал. Не пытался интерпретировать в том или ином свете, что зачастую являлось большим соблазном для любого включенного в "большую игру" партийного функционера. Но Кравцов делать этого не хотел и не стал. Разбирающийся в вопросе слушатель – а Троцкий таковым именно и являлся – и "информацию к размышлению" из его рассказа получил, и кое-что об отношениях, сложившихся между внезапно и высоко взлетевшим Серебряковым и своим нынешним собеседником, ходившим в несколько иных чинах и званиях, более или менее выяснил. Впрочем, Максу скрывать нечего. Он Леонида и раньше – в Гражданскую – оценивал скорее положительно, чем наоборот, хотя в друзьях и не числил. Но и Серебряков, к своей чести, вел себя в непростых обстоятельствах Кравцова, можно сказать, безукоризненно.

Макс ведь, если быть предельно откровенным, представлял собой ту еще "головную боль". Весьма проблемная персона, если выражаться с оглядкой на литературную традицию будущего. С одной стороны, явно в опале, но имелась, чего уж там, и другая сторона вопроса…