ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2) - Пантелеймон Кулиш

,

105

Это дает нам понять, почему на последнем перед Польским Разорением сейме 1647

года постарались разъединить православников с их покровителями, илидругими

словами—отделить от протестантов их арриергард. Что касается козацких послов на

избирательном сейме, то, по словам литовского канцлера, князя Радивша, им сделали

строгий выговор за дерзостную просьбу об участии в избрании короля, и Сенат сурово

наказал им, чтоб опи не смели больше говорить о том.

По воцарении Петра Могилы на митрополии, козаки сделались не нужными.

арриергарду протестантского движения против католиков. Интересовались греческою

верою такие люди, как Адам Кисе.'иь и Лаврентий Древинский, в качестве

представителей оппозиции католикам; но козаки, в лице своего героя, Сулимы,

чествовали пану в самом Риме, не чуждались даже перехода в католичество, а их

свирепые бунты против панов 1637 и 1638 годов не представляют нам никакого с их

стороны упоминания о том, чтобы права греческой религии, взятые Владиславом на

свою ответственность, были введены в самую жизнь. Теперь на сейме,

непосредственно предшествовавшем козакотатарскому нашествию, о козаках, как

православниках, не было и помину. Образцом восстания за веру творцу этого

нашествия могла служить одна Переяславщина, иначе Тарасовщина.

Сеймовые паны, „дивясь®, что убили все время сеймованья своего в религиозных

треволнениях, начали читать свои постановления „в неслыханном замешательстве®.

Так как Посольская Изба не утвердила до сих пор ниодного закона, то теперь „все

разом, совместно с Сенатом, формулировали, писали, рассматривали и решали®... При

этом разные факции и даже единичные послы подавали свои проекты постановлений

маршалу для чтения, вместе с заявлением, что, в случае непрочтения, сейм будет

сорван, а их единомышленники вторили угрозе неистовыми криками. Было таким

образом прочитано и принято 134 пункта, и большая часть без всякой обдуманности,

посреди восклжкоз, воззваний и протестов.

Шляхетский народ, в последний момент своей политической целости, показал

вполне свою государственную и общественную несостоятельность. Блого личной

свободы, драгоценнейшее из благ жизни, путем самоуправства, превратилось у него в

такое зло, которое могла устранить одна диктатура. Первым на нее претенден том

явился король Владислав IV, но, по его неспособности, завладела диктатурою шляхта.

Присвоив себе верховенство, она явилась

т. н.

14

106

.

несостоятельнее самого короля в управлении государством. За отсутствием в этом

безглавом политическом теле единомыслия и самопожертвования, решающая все

споры диктатура вскоре должна была перейти к человеку, который наругался над

польским разъединением свирепыми словами своих кобзарей:

Тим и сталась по всему свиту Страшенна козацькая сила,

Що у вас, панбве молбдци,

Була вбля и дума едина...

Но возвратимся к сейму. Среди неописанной сумат'охн, была подана маршалу

Посольской Избы, (которым на сей раз был избран грабовецкий староста, Сарбевскии),

состоящее из нескольких слов постановление „об удержании (на службе) квартяного

войска соответственно скрипту 1643 года, поданному в архивъ". Лаконическое

постановление было прочитано и утверждено без оппозиции, к великому удовольствию

короля и его канцлера, которые после того немного уже заботились о дальнейшем

сеймованье. Однакож, канцлер воспользовался случаем расположить к себе

раздраженную спором католическую партию. Когда, в последние часы сейма,

протестанты еще однажды возобновили свои притязания, надеясь вынудить у

католиков равноправие угрозою сорвать сейм, Оссолипский поднялся с своего места и,

в тон прочим ревнителям католичества, заговорил языком своего наставника,

Фердинанда II, и его приверженца, Сигизмунда III:

„Очень удивляет меня, что иноверцы, обнадеженные вполне отеческою декларацией

короля, желают чего-то нового, готовые уничтожить состоявшиеся постановления ради

своих претензий. Они думают, видно, что мы больше стоим за какую-нибудь привату,

нежели за веру. Я, не внеся на сейм никакого приватного дела, предпочитаю, чтобы

погиб и сейм, и оборона отечества не состоялась, чтобы даже королевство и весь мир

пропали, нежели чтобы Бог и. вера были ' оскорблены".

Пораженные такими словами, присмирели протестанты, и потом была прочитана

декларация воеводств о налоге для регулярного войска. Наступившая ночь побуждала к

заключению сейма, когда Оссолинский внес мнение короля об уплате долга,

сделанного им на регулярное войско. Не соглашались на это Позяанское и Русское

воеводства, советуя королю требовать возврата своих денег от тех.

.

107

кто убедил его воевать с Турцией; и король, опасаясь, чтоб они не испортили ему

всего дела, послал маршалу Посольской Избы повеление—как можно {'скорее

приступить к распущению сейма.

„ Постановление о квартяном войске развязало королю в известпой степени руки.

Этим постановлением сейм возвратился к закону 1643 года, который заключался в

следующем:

„Определяя средства для общественной безопасности, поданный о том ad archivum,

за подписью примаса и посольского маршала, скрипт властью нынешнего сейма

одобряем. Наши печатари (канцлеры), подскарбий и гетманы обязаны будут поступать

согласно с опым скриптом, который будет действителен только до следующего сейма".

Общественной безопасности в настоящее время угрожали' Татары вместе с

турецким султаном, домогавшимся для них дани, которой сословия не постановили

давать. Насколько, велика была отсюда опасность, это зависело от усмотрения короля,

коронного гетмана и сенаторской рады, которая, с 1 июля, состояла из одних

королевских приверженцев: киевского бискупа, Станислава из Калинова, воеводъ—

Мстиславского, Николая Абрамбвича, мальборского, Якова Вейгера, каштеляновъ—

каменецкого, Петра Фирлея, Волынского, Казимира Беневского, и еще двух менее

важных. С согласия этой рады, король мог, на основании упомянутого постановления,

готовиться к оборонительной войне и, как того домогался, перейти к паступательной.

Ближайшим следствием сейма 1647 года была аудиенция, данпая 20 июня ханскому

послу, в тронной зале, в присутствии сенаторов. Переступив порог залы в

сопровождении своих товарищей, посол будущего властителя Польши, Исламь-Гярея,

упал на колепи и ударил о землю челом; потом, сидя, представил через толмача

желания хана. Отказали в них решительно, и велели послу выехать без всякого ответа

на ханскую грамоту. Посол просил дозволения поцеловать королевскую руку; но ему

дозволили только коснуться края королевского плаща. Поцеловал он с товарищами

своими край воролевской одежды, ударивши сперва трижды челом о землю; по, вышед

из залы, сказал, что эту аудиенцию считает объявлением войны, и грозил, что хан, с

помоицыо султана, сам приедет за гарачем в Варшаву. Ему отвечали, что Поляки

приймут его, как подобает, и потому не посылают подарков, которых он требует.

108

*

.

Трагикомическое явление представляла величавая Польша, дорываясь, накануне

своего падения, к обладанию империей Палеологов. Признаки Польского Разорения,

далеко превзошедшего Московское, паметились тогда уже выразительно. Обыкновенно

думают, что еслибы кто-нибудь из полновластных панов догадался убить „страшного

человека4*, Хмельницкого, передовые в Европе борцы за подавление свободной

совести и процветание свободы личной, Поляки, благоденствовали бы в своей

республике доныне. Но между козаками, кроме Хмельницкого, были Цари Наливай,

были дивные воины Сагайдачпые, были непостижимые в воинском искусстве Гуни.

Русские таланты, не имея простора в иезуитском государстве для его строения, должны

были проявить себя в деятельности разрушительной.... Да и кроме козацких буйтуров,

Польша была полна буйтуров панских, все-таки наших Русичей, втянутных так или

иначе в состав этого „духовнаго*, ксендзовского государства. Гиганты сильной воли и

боевой энергии, они проявляли свое бурное величие в борьбе с разрушительным

разливом русскотатарского козачества; но сами были готовы разрушить Польшу из-за

той дикой свободы, которую Поляки считали верхом человеческого благополучия, и

которую опи внедрили с одной стороны в жолнерах, с другой—в козаках.

Это мог видеть каждый, у кого были бы глаза, и на последнем, едва не