Борьба у престола - Федор Зарин-Несвицкий

– Что привезли императрице депутаты? Как она отнеслась к ним? Какова она?

Хотя Алешу Василий Лукич и не предупреждал о том, что надо все держать в тайне, но Алеша инстинктивно чувствовал это.

Он избегал отвечать на прямые вопросы. Но молодое чувство рвалось наружу.

– Одно скажу, – воскликнул он. – Обещалась государыня полегчить нам. Не будет измываться над нами каждый Ванька… (Этим он намекал на фаворита покойного императора Ивана Долгорукого.) Так‑то…

– А будут измываться Долгорукие да Голицыны? – вдруг раздался с конца стола резкий, насмешливый голос. – Хрен редьки не слаще, а часто еще горчее.

Макшеев взглянул на говорившего. Это был молодой худощавый офицер в армейской форме. Какого полка, Макшеев не мог разобрать. Сукно на камзолы армейских полков покупалось не всегда одинаковое, а в зависимости от иностранных фирм, поставлявших его.

– Да, – продолжал офицер. – Один Ванька или восемь – легче не будет.

Чаплыгин наклонился к Макшееву и прошептал:

– Это Новиков, Данило Иваныч, Сибирского полка подполковник. Чуть ли не республику учреждать хочет!

– Зачем офицеров Вятского полка перехватили? – продолжал Новиков. – Уж если Верховный совет полегчить хочет – так не самовластвуй!.. Мы такие же дворяне! Нельзя мимо нас новым устроением заниматься! Должно помнить, что Долгорукие и Голицыны – еще не вся Русь. Довольно того, что, никого не спрашаючись, препоручили престол герцогине Курляндской. А почему не Елизавете? А почему не принцу Голштинскому или Екатерине Мекленбургской? Как еще не поспели сговориться – не Екатерине Долгорукой?

– Молчи, молчи, Данило Иваныч, – произнес Чаплыгин, желая прервать этот разговор. – Поживем – увидим.

Макшеев молчал. Он вообще не занимался политикой. Ему было всегда хорошо; но под влиянием Шастунова и Дивинского он мало – помалу смутно начал понимать, что что‑то следует изменить, что надо как‑нибудь обезопасить себя от какого‑нибудь Ваньки. Как это сделать, он не знал, да и не хотел рассуждать об этом.

«Там разберут!» – думал он, разумея под словом» там» членов Верховного тайного совета, особенно фельдмаршалов, о подвигах которых слышал еще в детстве.

Сидевший рядом с Новиковым молодой поручик что‑то тихо стал шептать ему на ухо. Новиков нетерпеливо передернул плечами и встал.

– Ужо потолкуем, – резко произнес он.

С конца стола к Макшееву подошел юный гвардейский офицер.

– Мы, кажется, знакомы уже, – произнес он. – Я Преображенского полка Иван Окунев.

Вглядевшись в лицо юного прапорщика, Макшеев сразу узнал его. Вообще надо сказать, мало было в Москве гвардейских офицеров, которых не знал бы Макшеев. То в остерии, то на парадах при покойном императоре, то в каких‑нибудь веселых местах, а то и в дружеской компании на частых пирушках он перезнакомился почти со всеми.

– Как же, как же, – отозвался Макшеев. – Знаю, знаю, помню. На крещенском параде рядом стояли.

Он дружески пожал руку прапорщику.

– Еще мы встречались у Петра Спиридоныча, – сказал прапорщик.

– У Сумарокова? – спросил Макшеев, пристально глядя на Окунева.

– Да, – ответил Окунев. – Мы с ним ведь оба адъютанты у графа Павла Иваныча.

– Фью! – свистнул подвыпивший Макшеев. – Вот оно что! Вы счастливее вашего приятеля, – рассмеялся он.

Окунев недоумевающе и тревожно взглянул на него.

– Я давно не видел Петра Спиридоныча, – сказал он, бросая быстрый взор на прислушивавшегося Чаплыгина. – Вы что‑то знаете? Разве с ним случилось несчастье?

– Ну что, коли вы друг его, – отвечал Макшеев, – вам скажу. Друг ваш арестован в Митаве…

– Арестован! – в один голос воскликнули Окунев и Чаплыгин.

– Да, – продолжал Макшеев. – В Митаве. Чем бедняга провинился, про то знает Василь Лукич, только заарестовали его.

Побледневший Чаплыгин низко наклонился к Макшееву.

– Алеша, – сказал он, – не утаи, что знаешь. Друг нам Сумароков.

– Ей – ей, ничего не знаю, – ответил Макшеев. – Не успел ничего узнать. Как выехал из Митавы, так и встретил его.

И в кратких словах он передал все, что знал.

– Я обо всем уже доложил князю Дмитрию Михайлычу, – закончил он.

Окунев сидел как опущенный в воду. Чаплыгин, бледный, в волнении, пил стакан за стаканом. И Окунев и Чаплыгин хорошо знали, зачем был отправлен в Митаву Сумароков, и знали, что теперь грозило ему, а с ним вместе и Ягужинскому, и всем близким к нему людям.

Кавалергарды хорошо звали графа Павла Ивановича, а Чаплыгин был одним из самых энергичных офицеров, имевшим большое влияние на своих товарищей. С домом Ягужинского его связывали давние дружеские отношения, существовавшие между его отцом и графом. Отец Чаплыгина был сенатором и умер незадолго до кончины императрицы Екатерины. Так же, как и Ягужинский, он ненавидел Меншикова и по мере сил противодействовал ему, в числе немногих, наряду с Ягужинским. После его смерти Ягужинский принял под свое покровительство сына Ивана и сумел привязать его к себе. Ягужинский был сильным и властным человеком, и все окружающие считали его положение непоколебимым.

Чаплыгин, веря в его могущество и значение, благодарный ему за оказанное покровительство, естественно, был на его стороне. Также и Окунев, избранный Ягужинским в адъютанты.

Судьба этих офицеров оказалась связанной с судьбой графа. И Окунев, и Чаплыгин отлично уяснили себе, что значит арест Сумарокова. Но к чести их надо сказать, что ни тот ни другой ни на миг не подумали покинуть Павла Иваныча и примкнуть к победителям. Кроме того, они верили в ум и находчивость графа.

Окунев встал и, наклонясь к Чаплыгину, быстро шепнул ему:

– Теперь я должен быть при нем. Чаплыгин кивнул головой.

Окунев отошел, замешался в толпе офицеров и через несколько минут незаметно скрылся. Шум в остерии рос.

– Заприте двери! Никого больше не пускать в остерию, – крикнул кто‑то.

Марта уже и сама тревожилась. Безнадежно махнув рукой, она заперла двойные двери.

В одном углу, окруженный офицерами, Новиков громко говорил, размахивая руками:

– Мы тоже хотим своей доли. Пусть верховники призовут нас, и мы скажем, чего хотим. Мы не отдадим им в руки всей власти! Мы хотим жить не по их указке! Для них все – власть, слава! Над ними – никого! Кто может обуздать их своевластье? Никто! Не надо нам их, злобных олигархов! Пусть все вершит общенародие!..

– Пусть тогда сама императрица позволит нам сказать, чего мы хотим! – протискиваясь к Новикову, кричал бледный молодой офицер.

– Молчи, Горсткин, – остановил его другой офицер.

– Да как они смели избрать императрицу! – кричал в другом углу залы высокий офицер. – Кто право им дал? Они» выкрикнули» императрицу, как бояре – Василия Шуйского. А что вышло из того? Нет, выбирать так общенародно, как выбирали Михаила Романова…

– Перехватать бы их, да и делу конец, – послышалось чье‑то замечание…

– Подождем приезда государыни, там виднее будет, – послышался чей‑то примирительный голос.

Шум стоял невообразимый. Суровая Марта беспокойно поглядывала вокруг'. Хотя двери были заперты, но, наверное, шум был слышен и на улице. Среди азартных споров то и дело слышался звон стаканов и бутылок, сопровождаемый криками:

– Вина!

Берта, как Геба, в сопровождении двух мальчишек – ганимедов едва успевала удовлетворять желание гостей.

– Ну, брат, и каша же здесь, – почесывая за ухом, сказал Макшеев своему соседу, угрюмому старому армейскому капитану, не сказавшему за все время ни слова и молча тянувшему вино. – Прямо голова пухнет…

– Я бы дал им, – Хриплым басом ответил капитан. – Я бы пустил их к Наревскому мосту, где я рядом стоял с Михал Михалычем! Поговорили бы! Я бы их!.. Умны очень. А я скажу, – вдруг закричал он, – что коли фельдмаршал Михал Михалыч что делает – оно так и нужно!

Он с такой силой ударил стаканом по столу, что стакан разбился вдребезги.

– Гвардия! Маменькины сынки! В колыбели еще сержанты! – продолжал капитан. – Нет, ты послужи честь честью! Ты солдатом побывай под Нарвой, повоюй со шведом, сломай Прутский поход с Петром Алексеевичем – тогда и поговорим! Брехуны! А ни настолечко не знают, что надо нам! Знаю я, сами лезут, зависть берет… А Михал Михалыч все знает. Петр Алексеевич ему за Полтавскую викторию десять тыщ серебряных рублей отвалил… Шутка ли! А знаешь, что Михал Михалыч сделал? А? У меня‑де, говорит, солдаты без сапог, да на руках много вдов их и сирот… Да и роздал все десять тыщ. Вот каков Михал Михалыч! Брехуны проклятые!

Старик злобно сплюнул и, взяв у соседа стакан, налил себе вина.

– Опять то же, – заговорил он снова. – Все речь идет – генералитет, бояре, шляхетство. Все только о себе мыслят. Потому что? В гвардии что ни рядовой, то дворянин. У папеньки да у маменьки дворовые. Ну, с жиру и бесятся. А ты поди в Астраханский полк. Загляни в Тобольск да в Пелым… Тогда и подумай… Я ведь тоже дворянин. А за что? Под Нарвой ноги прострелены, под Лесным палец оторвало, под Полтавой саблей по башке полоснули – тут Петр Алексеевич и дал мне чин сержанта да и дворянство…