История русской литературы ХХ в. Поэзия Серебряного века: учебное пособие - Светлана Кузьмина

Стихотворение оказывается «встроенным» в глубокую философскую и историософскую перспективы. Если ключ к словам про таинственные «три встречи» отыскать в посвященной Софии Божественной Премудрости поэме Вл. Соловьева «Три свидания», широко известной в начале века, то «он» (в словах «и никогда он Рима не любил») – это Вл. Соловьев, в философии которого римская тема и «византизм» актуализируются в отношении России. Концепция Москвы – третьего Рима, впервые сформулированная старцем Филофеем [137], обретает в контексте стихотворения Мандельштама и мета-тексте будущих исторических событий (убийство последнего наследника Романовых, арест, ссылка и смерть в лагере самого поэта) новую, трагическую тональность. Словами «На розвальнях, уложенных соломой, / Мы ехали…»; «По улицам меня везут без шапки / И теплятся в часовне три свечи» поэт отождествляет себя с обреченным царевичем («царевича везут» – «меня везут»). Две возможные ассоциации царевича – и Димитрий, и Алексей – не противоречат друг другу: по принципу дополнительности автор применяет триаду – три свечи, три встречи, три убийства, три жертвы. Третий Рим становится символом прямой насильственной власти, которой не сопротивляется народ: «худые мужики и злые бабы / Переминались у ворот». Пушкинские слова «Народ безмолвствует», которыми заканчивается трагедия «Борис Годунов», претворены в глагол «переминались», неполнота действия которого подчеркивает давление надличной власти.

В сборнике «Tristia» совершило свой круг «Солнце»: от черного «дикой страсти», желто-черного разрушенного Иерусалимского храма, ночного солнца, которое хоронит чернь, до света Нового Завета. Образы сборника: «глухие годы», «народ-судия», «двойные розы», чернь, оживляющаяся лишь на похоронах, прозрачный Петрополь, которому грозит зеленая звезда, бесплодная Венеция, кровосмесительницы Федра и Лия, время, остановленное и уходящее, – концентрируются вокруг главной темы Света и Тьмы, гнева Господня и прощения. Завершающее сборник стихотворение «Люблю под сводами седыя тишины…» (1922) имеет ключевое значение, в нем – код к открытию загадок «Tristia». «Зерно веры» сохранено, но большинство предпочло путь «широкопасмурного несчастья». Образ «одичалых порфир» указывает на потерю царской власти (что в действительности и произошло после отречения Николая II) и на ее самозваное присвоение. Вывод о христианстве как абсолютном Добре, пшенице без плевел – зерне веры – подкреплен заключительной строфой о духовной свободе, которая не знает страха.

Соборы вечные Софии и Петра,Амбары воздуха и света,Зернохранилища вселенского добраИ риги Нового Завета.

<…>

Зане свободен раб, преодолевший страх,И сохранилось свыше мерыВ прохладных житницах в глубоких закромахЗерно глубокой, полной веры.

Но «риги Нового Завета» в данный исторический момент не являются целью народного духовного строительства: «Не к вам влечется дух в годины тяжких бед». «Tristia» заканчивается знаковым для Мандельштама образом «волчьего следа», который в 1930-е гг. преобразится в символический образ «века-волкодава». Лишь культура и человеческий гений противостоят насилию и варварству:

Век мой, зверь мой, кто сумеетЗаглянуть в твои зрачкиИ своею кровью склеитДвух столетий позвонки?

Циклом стихотворений «Армения» (1931) Мандельштам открывает новую тему, вызревшую как итог раздумий над проблемами истории. Поэт ищет связь времен, основу единой жизненно-исторической стихии, в которой каждый человек и свидетель, и участник, и творец. Поэт лишь озвучивает «многоголосие» мира. В этом же ключе написана и проза «Путешествие в Армению» (1933).

Проза Мандельштама является необходимым компонентом его творчества в целом. «Шум времени» (1925), «Египетская марка» (1928) и «Четвертая проза» (1930) отмечены резкой индивидуальной стилистикой, совмещающей автобиографические и культурологические моменты. Отрывок «Пушкин и Скрябин» свидетельствует о глубоко оригинальной эллинско-христйанской концепции искусства, глубочайшем пиетете перед А. Пушкиным. Эссе «Разговор о Данте» (1933, опубликовано в 1966 г.) – редкий случай проникновенного понимания структуры итальянского языка, смысловых тончайших нюансов и философско-теологических, поэтических законов «Божественной комедии» Данте Алигьери в контексте мировой и русской культуры-истории.

Мандельштам-критик оказался проницательнее многих своих современников. Ахматову он назвал пророчицей Кассандрой, предсказав в стихах ее судьбу. В 1917 г. он написал:

Я не искал в цветущие мгновеньяТвоих, Кассандра губ, твоих, Кассандра, глаз,Но в декабре торжественного бденьяВоспоминанья мучат нас.

И в декабре семнадцатого годаВсе потеряли мы, любя;Один ограблен волею народа,Другой ограбил сам себя…

Когда-нибудь в столице шалойНа скифском празднике, на берегу Невы —При звуках омерзительного балаСорвут платок с прекрасной головы.

Поэзии Мандельштама свойственно соединение личного и общезначимого, историко-культурного и «мгновенного», пережитого и прочувствованного. Им сделаны переводы Ф. Петрарки, Ж. Расина, О. Барбье. Синтез духовного и интеллектуального, интуитивного и пророческого чувства времени, его исторической сути, включение в стихотворную ткань точных реалий делают поэзию Мандельштама и «документом» эпохи, все более обнаруживающим свою подлинность, и образцом высокой поэзии. В поэзии 1930-х гг., в частности в стихотворении «Старый Крым», раскрыта народная трагедия. Среди крестьянского безмолвия вся «Природа своего не узнает лица».

В 1934 г. Мандельштам был арестован за стихи о Сталине, в которых сказано не только о «кремлевском горце», но и о потере связи явлений, утрате основы основ – страны, смысла речи: «Мы живем, под собою не чуя страны, / Наши речи за десять шагов не слышны». Поэт был приговорен к ссылке, которую отбывал в Чердынске, затем в Воронеже. «Воронежские тетради» (частично опубликованы в 1966 г.), «Стихи о неизвестном солдате» (опубликованы в 1982 г.) создают образ «остановки истории», убиваемой жизни и культуры, говорят о геологическом и биологическом «провале», поэт создает космическую ораторию о «миллионах убитых задешево». Скорбь за миллионы убитых сочетается с мужеством и решимостью жить, не теряя при этом памяти, человеческого достоинства и христианской ответственности за происходящее: «Нам союзно лишь то, что избыточно, / Впереди не провал, а промер». Поэт заканчивает «Стихи о неизвестном солдате» общим многоголосием насильственно приговоренных к смерти, они помнят о своем рождении и праве на жизнь:

Напрягаются кровью аортыИ звучит по рядам шепотком:– Я рожден в девяносто четвертом…– Я рожден в девяносто втором…И, в кулак зажимая истертыйГод рожденья, с гурьбой и гуртомЯ шепчу окровавленным ртом:– Я рожден в ночь с второго на третьеЯнваря в девяносто одномНенадежном году, и столетьяОкружают меня огнем.

Поэт верит в бессмертие «Рожденных, гибельных и смерти не имущих» (стихотворение «Где связанный и пригвожденный стон?»). «Воронежские тетради» создавались без всякой надежды на публикацию. Поэт чувствует свою обреченность («И ясная тоска меня не отпускает») и воспевает вечные ценности – землю («Чернозем»), свежую зелень весны («Я к губам подношу эту зелень…»), музыку («За Паганини длиннопалым…»), живопись («Улыбнись, ягненок гневный, / С Рафаэлева холста…»), поэтическое творчество («Римских ночей полновесные слитки…», «Я около Кольцова…»), озорство и игру воображения («Чтоб приятель и ветра и капель…»), возможность дышать и шевелить губами, ворожить над вечной флейтой:

Флейты греческой тэта и йота —Словно ей не хватало молвы —Неизваянная, без отчета,Зрела, маялась, шла через рвы.

И ее невозможно покинуть,Стиснув зубы, ее не унять,И в слова языком не продвинуть,И губами ее не размять.

<…>

И свои-то мне губы не любы —И убийство на том же корню —И невольно на убыль, на убыльРавноденствие флейты клоню.

В Воронеже поэт познакомился с Н. Штемпель, посвятил ей стихотворение «К пустой земле невольно припадая…», заканчивающееся проникновенными строками о неиссякаемой силе любви и жизни:

Есть женщины сырой земле родные,И каждый шаг их – гулкое рыданье,Сопровождать воскресших и впервыеПриветствовать умерших – их призванье.И ласки требовать от них преступно,И расставаться с ними непосильно.Сегодня – ангел, завтра – червь могильный,А послезавтра только очертанье…Что было поступь – станет недоступно…Цветы бессмертны, небо целокупно,И все, что будет, – только обещанье.

В 1938 г. Мандельштам был вторично арестован, погиб при невыясненных до конца обстоятельствах в лагере, похоронен в общей яме.