О Шмидте - Луис Бегли

Это все замечательно звучит, но для меня ли это? Ехать одному? Я никогда так пристально не интересовался природой, чтобы выслеживать птиц и все такое.

Там другое! Не то, что сидеть в колючем кусте среди увешанных биноклями натуралистов с раком кожи на носу. С природой там просто: она вокруг, и она всепобеждающе прекрасна. А ты лишь ее часть. Это еще при том, что мы были не в сезон — уже все отцвело, — а ты увидишь удивительные лесные орхидеи, цветы, покрывающие реку, насколько хватает глаз. Но если тебе нужно общество, поехали с нами в Венецию. Мы правда будем рады.

Венеция — никак. А об острове я подумаю.

Только думай быстрее. Ужасно будет, если тебя кто-нибудь опередит.

Фетровые шлепанцы подавали кофе в библиотеке — для одного Шмидта. Блэкмены пили ромашковый чай, усевшись на диване и глядя в камин, такой большой, что в нем целого быка можно жарить. Фетровые шлепанцы, не иначе, подбрасывали дров, пока все обедали: в комнате было так натоплено, что Шмидт, не опасаясь загородить тепло, сова придвинулся спиной к огню.

С кофеином? спросил он.

Да, иначе мы бы тебя предупредили.

Тогда я выпью еще.

Если не сможет заснуть, он просто примет снотворное. Как хорошо, что Гил помнит о его пристрастии к кофе — нужно отплатить ему любезностью и выпить сколько сможешь. Оглядывая полки с аккуратно расставленными книгами, акварель Фэйрфилда Портера[28] — он изобразил Гила в саду возле дома, где тот жил с прежней женой Энн, — предсказуемое, но разумное устройство комнаты и самих Блэкменов, Шмидт пережил приступ умиления. Как бы чужд он ни был этой сцене, не утешительна ли она? Только нельзя давать волю зависти. Привычные боли в плечах и шее и в лодыжке, которую он так часто сворачивал, что теперь в холодную погоду она ныла, не переставая, понемногу затихали. Шмидт посмотрел на серебряный поднос с бутылками на кофейном столике и на коньячные рюмки и уже был готов попросить бренди, как вдруг понял, что хозяева уже несколько минут хранят молчание. Это должно означать, что они считают вечер оконченным.

Чудесная Элейн! сказал Шмидт. Спасибо тебе! Теперь мне, пожалуй, пора в майн шлосс.[29]

Прости меня, Шмидти. Я знаю, что у меня глаза уже закрываются. Это все Гил с его хваленым мерло.

Да ерунда! Блажен, кто накормит старого друга домашней едой, первым за неделю домашним обедом, который не готовил он сам.

Он наклонился, чтобы дать рукам в черной ангоре обнять его, и поцеловал Элейн в щеку. Глядя на нее через стол, и не подумаешь, что у нее шершавая кожа. Строгая диета, слишком много солнца круглый год, недостаточно крема под пудрой и румянами или обычное массовое отмирание клеток? В третий раз за вечер невидимая рука сжала его сердце. Мягкость кожи Мэри восхищала его до самого конца, даже когда жена похудела настолько, что кожа на шее и вокруг рта собралась у нее в складки, как у ребенка, корчащего рожи.

Постой, сказал Гил. Я провожу. Я спать не хочу и вижу, ты не прочь еще выпить. Пропустим по стаканчику у тебя.

Османская луна скрылась. Шмидт ехал быстрее, чем обычно позволял себе на местных дорогах, не выпуская «ягуар» Гила из зеркала заднего вида. Становилось все холоднее. Лужи, которых он не замечал по дороге к Блэкменам, превратились в мерцающие серебром озерца льда. Проезжая перекрестки, Шмидт видел мелькание фар на шоссе 27 — одинокие машины скользили туда-сюда. И больше ничего: к югу от трассы вдоль чистых опрятных дорог стоят пустые дома с выключенными термостатами и включенными сигнализациями. Что мешает ему потратить десять тысяч или чуть больше на Амазонку? Он будет один, но в тепле — и, возможно, не настолько одинок. Приятное времяпрепровождение — дремать над стаканом в спальне или гостиной, если она там есть, зная, что всего в нескольких шагах честные и добрые бронзовокожие люди с глазами, полными космической скорби, уже готовят обед для тебя. Там будут свечи или какая-нибудь лампа на столе. За едой можно будет читать «Каприз Олмейера»[30] или что-нибудь еще из Конрада в бумажном переплете: от сырости там страницы книг, наверное, коробятся, так что ни к чему тащить дорогие издания, им и лонг-айлендской сырости хватает.

Шмидт притормозил перед крутым поворотом и свернул влево, тихонько покатив по гравийной дорожке к своему дому. Показался фасад, и тут Шмидт затормозил так резко, что «ягуар» ткнулся бампером в его «сааб». Как всегда, уходя вечером из дому, Шмидт оставил включенными лампы по бокам от входной двери и прожекторы на крыльце. В их ярком свете Шмидт увидел, что на крыльце сидит на корточках человек, фигура, похожая на подтаявшего снеговика. Голая задница была жирной и необычайно белой. Одна рука у лица — наверное, чтобы заслониться от яркого света. Медленно, цепляясь за одежду, человек выпрямился и, как будто выказывая довольство тем, что сделал, слегка поклонился Шмидтовой машине и тут же испуганной свиньей прыгнул через перила, тенью мелькнул к задней лужайки и пропал за кустами жимолости. Обознаться тут было нельзя — тот самый.

Дать газу, вывернуть руль в объезд Гилова «ягуара» — черт с ней, с травой на лужайке! — и переночевать у Блэкменов или в мотеле?

Но Гил уже шагал к дому, вооружившись фонариком и какой-то палкой. Ну и ладно, раз так. Шмидт заглушил мотор, выбрался из машины, придержавшись за дверцу, и нагнал Гила.

Гил, это ненормальный. Он мне уже попадался. Я с ним не хочу связываться. Давай уедем. Вызовем полицию из твоей машины или из вашего дома.

Мы не можем бросить дом, увидев мародера! Откуда ты знаешь, что он не проник внутрь?

Говорю тебе: он придурок, а не грабитель. Здоровенный противный придурок.

Нормально. Я с ним разберусь.

Гил поднял то, что казалось Шмидту палкой.

Монтировка! Ты тоже рехнулся?

Я всегда вожу ее под сиденьем на всякий случай. Нервы успокаивает. Пошли, Шмидти, проверим двери и окна и, если все в порядке, выпьем, как и собирались. Я тоже не намерен гоняться за этим мужиком вокруг бассейна.

Показалась луна, такая яркая, что в ее свете можно было читать газету. Дом уже прибран к зиме: ни одного сухого листка или сука под ногами, шланги и тачки убраны, зимние рамы на своих местах. Шмидт поглядел на дом чужими глазами и захотел поздравить хозяина и спросить, кто у него в садовниках. Обойдя дом, вернулись к парадному крыльцу. Так и есть — на коврике лежал еще курящийся плод белой задницы.

Убить мало подонка, прошептал Гил.

Меня устроит, если его просто вернут в дурдом. Знаешь, мне стыдно, но я рад, что ты оказался рядом. Проходи в дом и разожги огонь. Бутылка на буфете. А я пока уберу это.

Спустив воду в туалете за кухней, Шмидт вернул снежный скребок в гараж и вымыл руки. Лицо его было зеленоватым, будто его только что рвало. А может, свет в ванной слишком резкий. Надо ввернуть матовую розовую лампочку. Другой вариант — не вворачивать. Пусть уже Джон Райкер позаботится об этом.

Управился, сказал он Гилу. Знаешь, не страшнее собачьего дерьма. Даже можно подумать, что такая работа будит нежные воспоминания: как собирал собачьи какашки с лужайки, пока все завтракали на крыльце. Но на меня отчего-то подействовало иначе.

Это потому, что злоба присуща только людям.

И деградация тоже.

Ты должен мне рассказать, что знаешь про этого мужика. Ведь то, что он вытворяет, не смешно. Но, знаешь, чуть позже. Я поехал с тобой, чтобы поговорить о себе.

Ну это было ясно.

Со мной странная история. Я встречаюсь с девушкой — ей всего двадцать четыре, исполнилось только на прошлой неделе — и не знаю, как мне быть. Это все не просто так. Во-первых, не я это начал. Это ее затея — от неожиданных заигрываний до ежедневного, когда я в Нью-Йорке — секса. Во-вторых, она настоящая красавица. В-третьих, ей ничего от меня не нужно, понимаешь, она делает это не ради роли в телешоу, не ради подарков — бескорыстно. Я даже не могу сводить ее на ужин или на обед! Куда мы можем пойти, нас ведь заметят? В-четвертых, она, возможно, даже умна, во всяком случае, мне с ней не скучно. И в-пятых, сексу невозможно противиться. Дело даже не в том, что она делает, хотя она делает все, а в ее невероятной увлеченности. Когда с ней, сам себе кажусь этаким богом любви, способным на волшебные подвиги. Это все было бы здорово, если б не Элейн. Ты видел, как я ее третировал за обедом. Но это напускное. Я ее люблю. И она меня. Мы хорошо живем.

Знаю.

Брак с хорошей половой жизнью. Мы не перестали. И не раз в месяц по обещанию, как пишут в женских журналах — бывает ли такое вообще, всегда удивлялся, — а каждый день: если мы не слишком утомились и я не пьян, мы кувыркаемся. Кстати, забавно, что моя связь с той девочкой никак не ослабляет мою страсть к Элейн.

Просто, когда вы кувыркаетесь, ты, наверное, о девочке и думаешь.

Ты не прав. Это отвлекает и сбивает с ритма! Думаю, причина куда более здоровая: девочка стимулирует у меня интерес к этому делу. Мои старые мощи чувствуют себя лучше, должно быть, дело именно в этом.