Ничейная земля - Збигнев Сафьян

А я немного пописывал, без особого, правда, успеха; возвращался в пустую комнату, что мне тебе говорить, ты сам знаешь, как это бывает. Пил французскую гадость и в пустой кухне думал о Басе. Ее ребенок, дорогой ты мой, будет носить фамилию Пижо, и сомнительно, захочет ли Бася научить его говорить по-польски. Обычный французик, воспитанный в шестнадцатом arrondissement[33]… Это, мой дорогой, одна из самых романтических историй, какие я слышал: красавица жена кавалерийского офицера убегает от мужа с его лучшим другом и находит себе маленького парижского буржуа, тяжелую работу и ресторанчик, простоту и счастье.

Завиша тяжело встал со стула, подтянул штаны и подошел к окну. Шел дождь, улица была окутана серым туманом, дама с зонтиком останавливала такси, в парикмахерской напротив зажгли свет. Проститутка Хелька, с которой он был знаком уже несколько месяцев, медленно шла в сторону Хмельной. Чиновник на пенсии, живущий в соседнем доме, нес хлеб, купленный в магазинчике на углу Шпитальной.

— Паршивая погода, — сказал Завиша-Поддембский.

Александр довольно долго молчал.

— Великолепно, — наконец произнес он, — замечательно. Я тебе самое сокровенное, а ты — погода… Правильно! Лучше ничего не придумать! Я выпил бы чего-нибудь.

Может, и нужно ликвидировать тот запас спиртного, который остался от визита Фидзинского; Завише давно хотелось это сделать. Особое удовольствие испытываешь, когда смакуешь последнюю рюмку водки, и если к тому же еще знаешь, что она последняя, что больше уже ничего не осталось, что нужно ждать следующего дня. Большое количество спиртного превращает выпивку в дело по сути пустое и грустное, лишенное какого-либо беспокойства и необходимого трепета: ты уже не можешь, уже не хочешь, ты уже под столом, а водки полно, и ее вкус…

Но присутствие Александра уменьшало удовольствие, ему хотелось закрыть глаза и представить себе Басю в парижском ресторанчике. До сих пор Бася существовала только в прошлом, конкретная и знакомая, а та, о которой говорил Александр, была непонятной и чужой.

Интересно, она ушла от Александра тоже без слова, оставив только записку на столе? Как это произошло? Жила в том же районе и не боялась, что он?.. «Я захожу туда иногда поужинать». Если бы Завиша поехал в Париж, он мог бы тоже пойти поужинать в бистро на рю Пигаль. Бася, подающая бигос, Бася с выступающим животом разливает водку…

Следующая бутылка.

— Хочешь знать, зачем я приехал? — спросил Александр.

Завиша пожимает плечами. Его, собственно говоря, это не интересует. Нужно будет отремонтировать квартиру, он подумал об этом впервые за много лет. Грязные и рваные обои отставали от стен. Появились тараканы, он их видел ночью, когда зажигал свет.

В квартире мосье Пижо, наверно, чисто и уютно.

Бася убирает, застилает кровать, интересно, они спят в одной кровати или у них супружеская спальня, две широкие коробки, покрытые покрывалами, а над ними портрет матери и отца мосье Пижо, жесткий воротничок, черный галстук, острая французская бородка.

— Французы, — увлекся своим монологом Александр, — сейчас очень интересуются Польшей, вернее, поляками, главным образом со страха. Нюхом чуют, что мы угрожаем их спокойствию; чехи были всегда благоразумны, а от нас всего можно ожидать. Знаешь, существуют такие стереотипы: кавалерист, сабля, пафос, «за нашу и вашу», а потом нужно умирать на Рейне или на Марне. Когда мы думаем о самурае, на память приходит харакири, а для француза поляк сегодня — это гибель тысяч его соотечественников, а то, что будут гибнуть поляки, никого не интересует. Господин Гитлер — европеец, а поляки живут где-то на краю Европы; им очень нужен Гданьск, а совсем недавно их уланы вместе с вермахтом занимали Чехословакию. Ах, если бы эти поляки стали немного серьезнее и познали радости жизни; они могут посетить Париж, может быть, там чему-нибудь научатся…

Я ищу материалы для «Иллюстрасьон». Понимаешь: несколько интервью. Специальный корреспондент в Варшаве… Только мне не очень понятно, в чем я должен убеждать французов. Что не любим немцев, а чехов помогли съесть, ибо не было другого выхода и из-за любви к миру? Я решил поговорить с Барозубом, мой шеф любит, когда интервью дает писатель. Ну, налей еще. Я подумал о ком-нибудь из ОНР[34]. Сенсации, молодежь с бритвами выступает в защиту Речи Посполитой… Конечно, кто-то из старой гвардии, кто-то из старых друзей maréchal[35] Пилсудского… Это всегда пойдет. У него было запоминающееся лицо, сравни его с рожами всех этих Лавалей, Гамеленов, Блюмов, Даладье. Монументальность, мощь, экзотика… Это может быть Пристор, Славек или Вацлав Ян, кто-то из великих, стоящих чуть в сторонке, значит, неофициальная, личная точка зрения, ведь, ты знаешь, они Бека не любят. Или кто-нибудь из оппозиции…

Ты уже не чувствуешь вкуса. Где-то здесь граница, переход через зону алкогольного безразличия. Потом это проходит, ты снова чувствуешь, что пьешь, но следует соблюдать умеренность, если не хочешь слишком быстро свалиться. А пока можно. Медленным маршем идем мы к цели, хотя она кажется довольно туманной. А что потом? Я с тревогой думаю о лестнице и о форсировании подворотни. Конечно, ты меня оставишь одного на пути к «Бристолю». Ясно только общее направление: площадь Наполеона, Мазовецкая. Что-то у меня не так с географией: что находится на Мазовецкой? Может, лучше вернуться на улицу Згода? Ну об этом еще нужно подумать… У меня все немного смешалось: я сворачиваю с площади Конкорд на мост, иду в направлении Дворца Инвалидов и выхожу на Маршалковскую; гробница Наполеона, а в ней лежит Комендант. Его руки скрещены на сабле; император тоже носил шпагу. Не вижу твоей. Моя осталась в Варшаве, не хотел везти через границу, могли быть неприятности.

Мой шеф, Пьер Табо, — да так, обычная свинья, но не лишенная чувства юмора, — говорит: «И несколько польских героев». Какие у нас герои? Конечно, ты и я, такие, как мы, само собой разумеется. Видишь, я не очень хорошо понял господина Табо… Не: les héros[36], а личности активные, как бы сказать, герои сегодняшнего дня. Он был пьян и болтал невесть что. Мы упились в последний день перед моим отъездом в одном паршивеньком ресторанчике недалеко от Нотр-Дам… Два темных длинных зальчика, в первом — теснота, а во втором — большие столы и пусто. Он хлебал вино за мой счет, а потом спросил: «На кой черт вам этот дурацкий Гданьск?» Давай лучше не будем вспоминать Пьера. Он ничего не понимает. Подумай лучше о себе. Какая же ты «активная личность»? Так, где-то сбоку, прошлое, громкие слова, смерть за родину, а я на рю Пигаль… Не в этом дело… Существует пьяная реальность и одетое во фрак прошлое, мундиры, парады, ордена. Тень вчерашнего умирания. И есть действительность: таинственная, скрываемая, недоступная, полная постоянных осложнений, уловок, грязи, обмана, борьбы, иногда неожиданно приоткрывающаяся, когда ни одна морда уже не в состоянии скрыть ее.

Так кто же является активной личностью в вашем мире? Ты правильно понял: в вашем, потому что я себя к нему не причисляю. Я прошел через полосу безразличия. А ты? Спишь или нет? И пьешь во сне? Мне рассказали сегодня интересную историю о смерти одного типа, нашего бывшего товарища, если я когда-нибудь и мог назвать его товарищем, некоего Юрыся.

— Кто тебе сказал о Юрысе? — спросил Завиша. Он открыл глаза и казался совершенно трезвым.

— Ага, значит, не спишь. Неважно кто. Есть у меня несколько старых приятелей… Этот Юрысь, убитый где-то в подворотне, как крыса, которая внезапно из подвалов, из мрачных лабиринтов вылезла на свет божий и тут же получила точный удар, так вот этот несчастный Юрысь и есть настоящий герой вашего мира…

7

Зиндрам Чепек выполнил свое обещание: следователю Альберту Кшемеку было поручено вести расследование по делу об убийстве Юрыся. Конечно, Завиша-Поддембский не мог знать, как проходил разговор вице-министра и Кшемека, но через несколько недель он убедился в том, что следователь отнесся к поручению со всей серьезностью. Но прежде чем произошла их встреча, которая состоялась уже после пятнадцатого декабря, в предпраздничные дни, Альберт Кшемек не только собрал большое количество материала, но и составил собственное мнение о деле Юрыся. Естественно, что следователь о всех обстоятельствах убийства знал так же мало, как Завиша о ходе следствия. Можно признать, что в какой-то степени этот факт — не по вине следователя, а из-за сложившихся обстоятельств — оправдывает поведение Кшемека, но только в какой-то степени, ибо он должен был понять, хотя бы после бесед с Завишей и Напералой, что всякого рода поспешность и неосмотрительность в этом деле противопоказаны, а для изучения разнообразных контактов Юрыся необходимы время и недюжинная отвага. По характеру, по манере себя держать Кшемек немного напоминал великого Зиндрама Чепека. Низенький, приземистый, во время ходьбы чуть наклонял голову, как будто бодал ею воздух. Кшемек был воплощением энергии, воли и быстроты решения. (Во всяком случае, так утверждали его подчиненные и так было отмечено в представлении к награждению крестом Полония Реститута[37], который в свое время был торжественно вручен Кшемеку.) И в самом деле, он уже отличился при ведении нескольких дел, но постоянно ждал своего великого часа, чувствовал, что случай представится и тогда перед ним, Альбертом Кшемеком, хотя и не легионером (когда закончилась война, ему исполнилось только восемнадцать лет, тут все было в полном порядке), откроется большая карьера, которая, возможно, приведет его к министерскому креслу.