Остановка - Павел Шестаков

— Игорь! Ты должен принять меня немедленно.

Я сказал эту фразу, волнуясь, по телефону из приемной в управлении.

Мазин ничего не спросил.

— Спускаюсь.

Потом он молча повел меня длинными коридорами. Навстречу попадались люди в форме и штатском, деловитые и подтянутые. Прошли стенд, красное и золото, «Они сражались за Родину» и вошли в его кабинет. Тут было просто и просторно. Над столом портрет Ленина, на стенах карта области и план города, на подоконнике вьющийся почти до потолка цветок, на столе телефоны, бумаги в папке.

— Садись.

— Я, кажется, сделал непоправимую глупость.

— Не драматизируй, пожалуйста.

Как мог, я восстановил мой разговор с Вадимом.

Он постучал пальцами по столу.

— Проявил инициативу?

— Мне вдруг показалось, что мы все в чем-то ошибаемся, ну и…

Он улыбнулся. Переспросил:

— Ну и?..

— Сморозил. Так ведь?

— Мегрэ такой ошибки не допустил бы никогда.

Хорошо, что он нашел возможность пошутить. Я себя чувствовал скверно.

— Что же делать?

Ответ был для меня полностью неожиданным.

— Поедем к Полине Антоновне.

В моем положении лучше было не удивляться и не расспрашивать, а только соглашаться.

И я, как будто все понимаю, последовал за ним. В машине он задал всего один вопрос:

— Были эти страницы или ты ошибаешься?

Странно, я думал о Вадиме, а он о дневнике. Так мне казалось, а на самом деле он думал о главном, а я о частностях.

— Да, сейчас я уверен, что страницы вырваны после того, как я смотрел тетрадь.

Мазин кивнул и переехал дорогу на пределе желтого света. Я подумал, что и он волнуется.

Когда Полина Антоновна увидела нас вдвоем, она непроизвольно запахнула на груди вязаный шерстяной платок. Конечно, в квартире было довольно прохладно, на термометре ртуть поползла вниз, а отопительный сезон еще не начался, и все-таки это движение было скорее инстинктивным, чем обычной попыткой уберечься от холода перед открытой дверью. Она будто от нас береглась, защищалась. Но не сказала ничего необычного. Пригласила войти, не спрашивая, зачем пожаловали. Предложила чаю. Мы согласились. Не было каких-то общих, незначительных слов о погоде, о том о сем, даже о здоровье не говорилось. Она готовила чай, а мы ждали. Причем я и сам не представлял, чего жду. Были поставлены на стол чашки, сахар, печенье. Закипел чайник.

— Ну, говорите, — сказала Полина Антоновна.

— Я думал, вы нам скажете.

— Что?

— Полина Антоновна! Я знаю, я для вас гость нежеланный. Вы не хотели, чтобы Николай Сергеевич привлекал меня к тому, что произошло. И мне не хотелось вторгаться в вашу жизнь. Вы заслужили покой и отдых…

— Скоро отдохну.

— Но лучше поживите. А я тут не для того, чтобы жизнь вашу сокращать. Наоборот, когда скажем друг другу все, как было, вам легче станет. И поверьте, я вам не враг.

— Не враг, — согласилась она.

— Я обязан… Правда не только лучше. Когда она на виду, зло отступает. Когда скрыта, зло действует, продолжает действовать, вьет свои петли из прошлого…

— Хочешь сказать, сколько веревочке ни виться?..

— Я не враг, — повторил он.

— Спрашивай.

Может быть, Мазин ожидал, что спрашивать не придется, но он был готов и к такому варианту.

— Николай Сергеевич видел дневник дважды. В первый раз там были все страницы, а потом оказалось, что последние вырваны. Правда это?

Чашка дрогнула в ее руке.

— А если совру?

— Ну, что вы.

— Вырваны страницы.

— Вадим вырвал?

Она сказала спокойно и с достоинством:

— Виновата. Не он вырвал.

Следовало спросить: «А кто?» Но Мазин ждал.

— Я вырвала.

Это был логичный ответ. Если не Вадим, то больше некому. И все-таки я поперхнулся.

Мазин спросил, не повышая голоса:

— Вы уничтожили их?

Полина Антоновна поднялась, высокая и прямая.

— А зачем вы правду ищете?

— Я сказал, чтобы пресечь зло.

— В чем оно?

— Если бы телефон не был отключен, Сергей, возможно, был бы жив. Это первое. Второе. Хотели убить Перепахина.

— Да какое это отношение имеет?..

— Прямое.

Тогда она вышла из-за стола, наклонилась над комодом, выдвинула ящик, нащупала что-то под сложенными простынями и достала.

— Читайте. — Два свернутых пополам тетрадных листика она положила перед Мазиным. — Читайте вслух.

Но Мазин протянул их мне.

— Прочитай. Ты знаешь его почерк.

Я вытащил очки. Сразу было заметно, что запись сделана позже, чем все остальные. Чернила меньше выцвели. Первая строчка была видна очень ясно, но я никак не мог найти силы произнести ее.

— Читай, — повторил Мазин.

Я произнес с трудом:

— «Это я убил Михаила…

Никакие смягчающие причины и обстоятельства не могут оправдать меня в собственных глазах. А именно это главное. Меня не утешает формальная логика, которая гласит — после не значит поэтому. Я знаю, то, что случилось после, произошло поэтому. Но я не пошел и не рассказал. Смешно, если бы мне пришлось доказывать суду собственную вину. Но и это отговорка. Почему же я скрыл правду? Не хотел причинить ей незаслуженные страдания? А если честно, струсил? Нет, не знаю. Но я виноват».

На другой странице была одна короткая запись.

«Как случается такое? Живет человек, любит, надеется. И вдруг на него обрушивается…»

Видимо, он собирался продолжать, но раздумал или помешало что-то. Фраза оборвалась, и ничего больше написано не было. Музыка, какая-то современно-нелепая, вдруг громыхнула за окном, во дворе, и тут же, к счастью, приемник или магнитофон прикрутили.

Мы посмотрели на Полину Антоновну.

— Он не убивал его.

— Расскажите, — попросил Мазин.

Она отодвинула от себя чашку.

— Не думала, что придется, не хотела… Ведь вся жизнь его исковеркалась. Ну, да теперь что…

— Я и представлял… — начал было я, но тут же заметил, что сказал «представлял» вместо «не представлял», и умолк. Вовремя. Нельзя было ей мешать.

— Он любил Наталью. А она его нет. Что поделаешь? Сердцу не прикажешь. Но он очень любил. И вдруг узнал, что она любит Михаила. И не только любит. Ребенок будет. Произошло объяснение. Здесь. Но что и как, я не слышала. В кабинете говорили. Да я и не подозревала, о чем. Потом вышли все втроем… Третий Женька Перепахин. Он и узнал, что Михаил к Наталье ходит, и сказал Сергею.

— Сказал… Он сказал.

— Понятно. И они ушли?

— Недалеко. Только во двор спустились… Вдруг возвращается Сережа. Очень быстро. И лица на нем нет. «Что с тобой?» — «Тетя, я ударил его. Сильно ударил». — «Кого?» — «Михаила». — «Как? Почему?» — «Он подлец. Он мне такое говорил… Про Наташу. Он так назвал ее… Я ударил его палкой. Он упал, кажется…»

Полина Антоновна прервалась:

— Сейчас я…

Она покинула нас на минуту и возвратилась с палкой. Я сразу узнал эту палку. Она досталась Сергею от деда, вишневого дерева палка с тяжелой металлической ручкой. Он пользовался ею долго, а потом перестал. Говорил, что с ногой стало лучше. Теперь я вспомнил, что произошло это после смерти Михаила.

— Вот! — Полина Антоновна положила палку на стол. — Сергей ударил, тот перехватил палку, поскользнулся, упал. Так я поняла со слов Сережи. Я набросила платок, побежала во двор. Все-таки ударил, упал… Мало ли что… Но честью и совестью клянусь, Михаила я не видела. Во дворе его не было. Только эта палка валялась. Я подобрала ее…

Полина Антоновна остановилась, чтобы передохнуть.

— Не волнуйтесь, — сказал Мазин. — Мы вам верим.

— Не вру я. Какой смысл? Особенно теперь. Да разве одним ударом такого парня убьешь! Он вырвал палку у Сергея, бросил ее и пошел… Я вернулась, говорю: «Успокойся, Сережа, нет его во дворе. Ушел Михаил. Расскажи все толком». Сергей рассказал. «Если так, — я сказала, — пусть не возвращается». И он не вернулся. Через час шум во дворе, милиция приехала, мертвого нашли в подворотне. Но погиб он не от руки Сергея.

Мазин ощупал металлическую ручку.

— Да. Смертельный удар был нанесен другим предметом.

— Спасибо, — наклонила голову Полина Антоновна. — Но промучился Сергей всю жизнь. И моя вина тут есть. Я ему рассказывать запретила. «Не смей из-за подлеца жизнь губить!» Не его вина.

А он писал иначе.

— Вы думаете, он вас послушался? — уточнил Мазин.

— Ее он не хотел впутывать, вот что тут роль сыграло.

Полина Антоновна сказала все.

Но как ни потрясло меня прочитанное и услышанное, суть дела осталась прежней. Убил Михаила все-таки случайный подонок, и винить в его смерти Сергея, Полину Антоновну или самого погибшего, оказавшегося совсем не тем человеком, каким виделся нам в юные, во многом наивные годы, можно было лишь чисто житейски, отдаваясь чувствам, вины юридической ни на ком, разумеется, не было. Так я размышлял, упустив при этом нечто очевидное и существенное, чего не мог, конечно, упустить Мазин.