«Хороший немец – мертвый немец». Чужая война - Игорь Градов

С одной стороны, такая самостоятельность жены избавляла Максима от кучи проблем — не надо было возиться с ней, постоянно опекать, но с другой… Хотелось (хотя бы иногда!) почувствовать себя этаким самцом, мудрым вожаком стаи, от которого зависела судьба всех членов рода. Но такая возможность ему почти не представлялась.

Характер у Маринки был решительный, твердый, и если что-нибудь было очень нужно, то она всегда добивалась своего. Преодолевая все препятствия и сметая всех и вся на своем пути. Классическая русская женщина — и коня на скаку остановит, и в горящую избу войдет. Хотя по внешнему виду и не скажешь — хрупкая фигура, небольшой росточек. Тем не менее она была настоящей железной леди и предпочитала руководить семьей сама. А также распоряжаться его жизнью. Вела все семейство в светлое будущее твердой рукой и возражений не терпела…

Не то что его Эльза — нежная, мягкая, податливая… «Черт, — тут же вспомнил Макс, — она не моя, а Петера Штауфа!» Нечего думать о чужих женах! Но услужливая память тут же нарисовала соблазнительную картинку: вот Эльза лежит на постели в воздушном, легком пеньюарчике…

Макс почувствовал сильное возбуждение. Надо же, вчера только с ней расстался, а уже страстно хочется. Вчера? Да, это было вчера. Но — по его собственному времени, объективно же — семьдесят с лишним лет назад. «Запутаешься с этими перемещениями туда-сюда, — решил Макс, — лучше не думать об этом. Вернулся к себе, и все, хватит».

Макс поднялся, умылся и с большим удовольствием надел любимую футболку и привычные джинсы. Немецкая армейская одежда, пока он к ней не привык, ужасно раздражала его, особенно — эти нелепые подтяжки. Они просто бесили! И еще сплошные пуговицы — пока все застегнешь, на кителе и на брюках, намучаешься. Молнии были бы гораздо удобнее, жаль, что их еще не ввели в армии. Хотя, кажется, он видел металлические «змейки» на кожаных куртках у летчиков Люфтваффе…

«Хватит, — снова оборвал себя Макс, — не смей думать о прошлом. Замяли, забыли. Лучше думай о настоящем. Например, о завтраке». Макс прошел на кухню, включил электроплитку (летом они печь не топили) и сделал себе яичницу с бутербродами. И тут же поймал себя на том, что мажет хлеб маргарином. Черт, опять привычка! Именно так он делал каждое утро в немецкой армии… Но у него есть нормальное масло, сливочное, причем очень хорошее.

Макс достал из холодильника твердую, замерзшую пачку и соорудил отличный, толстый бутерброд. Закипел чайник, и он с аппетитом позавтракал. Запил яичницу большой кружкой настоящего кофе. Хоть и растворимый, но всё же не та бурда, которую им давали в вермахте. И которую он вынужден был хлебать на протяжении целого месяца. Вспомнить страшно!

После завтрака Макс вышел на крыльцо покурить. Достал из пачки сигарету, привычно посмотрел на прозрачное синее небо — не летят ли русские штурмовики? Погода хорошая, как раз удобно… Ну, вот, опять! Как бы и в самом деле не пришлось обращаться к психиатру.

Деревня жила своей обычной жизнью: бабки возились в огородах, дети бежали купаться на речку Гжать. День обещал быть отличным, жарким, и Максу захотелось окунуться в прохладную воду, поплавать в свое удовольствие, позагорать, поваляться на мягкой траве. А почему бы и нет?

Сказано — сделано. Он захватил полотенце, пару журналов, бутылку пива и поспешил на речку. Возле воды уже расположились местные жители и дачники. Взрослые по преимуществу загорали, дети весело плескались на мелководье. Красота — яркое солнце, водные брызги, детский смех! Как раз то, что нужно.

Макс быстро разделся, окунулся, сплавал на тот берег (благо Гжать в этом месте была не слишком широкой) и блаженно растянулся на траве, подставив тело летнему солнышку. Вот так бы всю жизнь…

— Слышь, парень, — раздался рядом хриплый голос, — сигареткой не угостишь? А то я без курева сегодня…

Макс приподнялся на локте, посмотрел — рядом с ним сидел местный сумасшедший, Леха-Дуреха. Старый, сутулый, седой, давно опустившийся и безучастный к собственной судьбе человек. В деревне говорили, что у него не все в порядке с головой — свихнулся во время войны, когда фашисты на его глазах убили мать. Леху старались избегать — слишком уж вонял и отнюдь не одеколоном…

Леха давно не следил за собой, а близких и родных у него не осталось. Дурехой же его прозвали потому, что он несколько раз лежал в местном сумасшедшем доме, дурке. Обычно это был тихий, незлобивый человек (правда, любил сильно выпить), но иногда он становился злобным, агрессивным и нес такую чушь…

Тогда его отправляли полежать в психушку, но через несколько месяцев он возвращался. Болезнь была неизлечима… Леха на какое-то время делался смирен и тихо влачил свое жалкое существование. До следующего припадка. Дуреха получал небольшую пенсию и иногда подрабатывал — вскапывал дачникам огороды и колол дрова. Все деньги он тратил на водку. Пил по-черному, пока все не пропивал.

Макс протянул Лехе сигарету, тот с благодарностью взял. Но, вместо того чтобы по обыкновению встать и уйти, неожиданно сказал:

— В то лето тоже жара была, как сейчас, и стрекозы низко летали, над самой водой. Много их тогда было… Я хорошо запомнил, хотя маленький был. Помню, как фашисты через Гжать переправлялись, как к нам в дом пришли. Тогда, в сорок втором году…

Максим внимательно посмотрел на Леху — что-то в его словах задело его, показалось интересным.

— Мне пять лет было, — продолжил рассказ Леха. — Мы вчетвером в избе жили — бабка, мать, я и сестренка, Танька. Но она еще совсем маленькая была, в люльке спала. А к нам в избу немцы вошли…

— Они твою мать убили? — спросил Максим.

Он уже слышал эту историю, но решил поддержать разговор.

— Да, — кивнул Леха, — гад один, фашистский… Здоровый такой немец, толстый, как боров, и в стальной каске. Когда фрицы нашу деревню взяли, то сразу по домам побежали, раненых искать. Чтобы добить, значит. И к нам вломились…

Леха сделал паузу, затянулся сигаретой, затем продолжил:

— Заходят они в избу, проверяют, кто есть. Двое их было, один — бугай, как я сказал, а второй — обычный, неприметный, я его даже не запомнил. Вошли, значит, осмотрелись. А у нас на стене фотографии висели, под стеклом, в рамочке. В том числе и отца. Он в Красной Армии служил, танкистом, вот и прислал. Фриц как увидел ее, так сразу в ярость пришел. И со всей силы вдарил прикладом! Фотка со стены слетела, стекло — вдребезги. А я глупый был, маленький совсем, ничего не понимал, вот и закричал: «Не смей моего папку бить!» И кинулся на него в драку. Бугай меня толкнул, я аж в дальний угол отлетел. Ударился головой и заплакал. Фриц фотографию стал топтать и все «швайне, швайне» повторял, «свинья», значит, по-ихнему. Мать закричала, стала меня закрывать, а бугай и по ней — прикладом. И сапогом еще, под дых… Бабка меня в охапку — и держать, чтобы не лез, а то убьет ведь. Тут в избу немецкий офицер вошел, молодой такой, красивый. Посмотрел он на нас внимательно, а потом спрашивает бугая — что, мол, тут происходит? А тот ему на фотографию показывает — это семья красного командира. И снова мою мать бьет, а заодно — и меня. Бабка меня прижала к себе, закрыла, да куда там! Разве с таким бугаем справишься… Офицер что-то сказал строго и пистолет из кобуры вынул, но бугай уже в раж вошел, ничего не слушал, все бил меня и бил. Еще бы минута — и все, конец бы мне пришел. Тогда офицер и выстрелил. В него, фрица этого. Вот такие дела — своего застрелил, а меня, русского мальчонку, значит, спас. Мамка же моя через день умерла от побоев, так и не пришла в себя. А у меня после этого голова сильно болеть начала, и никакие таблетки не помогают. Только водка…

Леха замолчал. Он сидел, нервно мял в руках давно погасшую сигарету и смотрел куда-то вдаль. Смотрел невидящими глазами…

— Лето жаркое было, — снова сказал он, — и стрекозы низко летали. Как сейчас. Много их было…

Потом встал и, сильно сгорбившись, побрел по своим делам. Одинокий, никому не нужный старик…

Макс посмотрел на него и тоже закурил. Вот ведь судьба… Он хорошо теперь знал, что такое война и какие дела на ней происходят. Еще и дня не прошло, как он вернулся с фронта. Вот только вспоминать об этом очень не хотелось…

Вечером Макс включил телевизор. Как давно он его не смотрел! Даже нудные ментовско-прокурорские телесериалы и тупые ситкомы не так уже напрягали и раздражали. Поправка — пока не напрягали и не раздражали. Через день-два, конечно, снова будут вызывать рвотный рефлекс, но пока… Смотреть можно, ну и ладно.

Макс немного понажимал на кнопки, переключая каналы. Ну да, ничего нового. Впрочем, ничего измениться и не могло, здесь же войны не было. Это он сам изменился. Его взгляды на жизнь, семью, любовь — все изменилось.

Он понял, что больше не сможет верить тому, что показывают в наших (и в большинстве зарубежных тоже) фильмах про Великую Отечественную. Ему непременно захочется сказать: «Не так все было, совсем не так». Да только кому и зачем? Сценаристам, которые придумывают тупые сюжеты, или режиссерам, которые их снимают? Так у них вполне определенная задача — освоить бюджет. Им правда войны не нужна, была бы яркая, сочная картинка, и желательно — побольше крови и взрывов…