Блуждающие токи - Вильям Александров

Он давно не видел землю, — не асфальт, не камни, не жесткие, поросшие кустарником горные склоны, а именно сырую, вывороченную, живую землю… Он глядел на нее и как-то впервые представил себе наглядно, не в виде цифр и формул, а именно наглядно, как это там все получается в пластах, внутри, как это туда, в глубину, оттягиваются с поверхности токи, растекаются, идут широким фронтом, а потом опять стекаются к какой-то одной точке притяжения. Он вдруг подумал, что, фильтруясь сквозь породы, они напоминают воду, грунтовую воду, проходящую там, в глубине, бог знает где, и затем вытекающую наружу в виде родников.

Он так задумался, что и не заметил, как они свернули на проселочную дорогу, пересекли какой-то мостик и въехали в огороженный глиняным дувалом дворик.

Ильяс посигналил несколько раз, и из дома с восторженным криком вылетела звонкая орава ребятишек. Они так кричали, так подпрыгивали и радостно тараторили, что в первое мгновенье Лаврецкому показалось, будто их по меньшей мере восемь или девять человек. И только когда Ильяс, соскочивший на землю, стал целовать их по очереди, подбрасывая одного за другим в воздух, Лаврецкий разглядел, что их всего пятеро — двое ребят лет по семь-восемь, малыш лет пяти и две девочки постарше, в ярких цветастых платьях, со множеством тонких косичек, заплетенных любовно и очень аккуратно. Ильяс посадил себе на шею маленького карапуза и, когда тот вцепился в его волосы, подхватил еще и двух девочек и закружил на месте так, что замелькали в воздухе тонкие косички. Он кружился, малыши визжали от удовольствия, истошно кричали оставшиеся двое ребят…

И тут из дома вышла пожилая женщина, всплеснула руками, покачала головой и стала что-то укоризненно говорить детям.

Ильяс остановился, отпустил их, и они, выстроившись в ряд, молча уставились на Лаврецкого своими большущими сияющими глазами.

— Поздоровайтесь с гостем, — сказала женщина, — вы же видите: почтенный человек к нам в гости приехал.

— Ассалям алейкум, — нестройным, но дружным хором сказали малыши и продолжали все так же рассматривать Лаврецкого. И столько неуемного любопытства, жадного интереса ко всему новому было в их глазах, что Лаврецкий не удержался, рассмеялся, подошел и погладил каждого по голове. Потом он подошел к матери Ильяса, хотел взять ее руку, поцеловать, но не успел. Она приложила ладони к груди и склонилась в традиционном поклоне. Лаврецкий сделал то же самое. Потом он все-таки взял шершавую руку этой женщины и, глядя ей прямо в глаза, сказал:

— Я очень рад познакомиться. У вас чудесный сын, мы все любим его.

Женщина улыбнулась приветливо, закивала головой и жестом пригласила гостя в дом. Лаврецкий вошел в прихожую, где стояло множество остроносых резиновых калош — от больших до самых маленьких, снял свои ботинки, пальто, шляпу и, как был, в одних носках, прошел в комнату, устланную узорчатыми паласами. Посреди комнаты стоял низенький деревянный столик с короткими ножками, вокруг него были разложены твердые — для сидения — подушечки; в углу, тоже на невысокой подставке, стоял телевизор, а вверху, на стене, висела черная тарелка репродуктора.

Лаврецкому все это было хорошо знакомо Он знал, где должен сесть гость, где усаживаются хозяева, и уже собирался опуститься на подушки, но мать Ильяса торопливо отодвинула занавески стенной ниши, достала оттуда другие подушки, обшитые блестящим атласным шелком, вынула еще пару таких же блестящих шелковых одеял и все это ловко, одним движением, расстелила по полу

Он поблагодарил хозяйку, сел, скрестив ноги, облокотившись о новую подушку. И лишь тогда сели Ильяс, его мать, а подальше устроились малыши

— Это мой учитель, — сказал Ильяс матери, — тот, про которого я вам говорил. Большой ученый. Большой человек.

Мать Ильяса еще раз поклонилась, приложив руки к груди. Она стала говорить Лаврецкому, что сын много рассказывал об учителе, и Камрон-ака рассказывал, и они все очень благодарны учителю, что он помог Ильясу выйти в люди. Ильяс стал переводить, но Лаврецкий остановил его, сказал, что он все понял, и попросил сказать матери, что не его, Лаврецкого, надо благодарить. Не он, так кто-то другой сделал бы то же самое. Спасибо надо сказать родителям, которые хорошо воспитали сына. И еще просил сказать, что Ильяс на правильном пути, но надо все время учиться. Все время. Вот ему, Лаврецкому, в три раза больше лет, чем Ильясу, а он тоже учится каждый день, каждый час.

Ильяс перевел, и мать опять закивала головой, потом она стала говорить, обращаясь к маленьким, чтобы они видели, как хорошо, когда дети послушные, какие они становятся умные и ученые, и как плохо, когда они не слушаются.

— Как отец ушел от нас, замучилась я тут с ними одна. Это отец все умел и все успевал, да будет мягкой ему земля! — Она вздохнула, провела по лицу ладонями. Малыши притихли, а Ильяс посмотрел на них строго и сказал, что кто из них будет плохо себя вести, тот на машине кататься больше не будет.

После этих слов они совсем присмирели, сидели тихо, как напуганные утята, и глазенки их погрустнели. Лаврецкому стало жаль их, и он сказал:

— А кто пообещает, что будет слушаться, тот поедет с нами на этой машине и увидит много интересного.

— Я! Я обещаю! — закричали они все разом и стали тянуть вверх руки, как в школе. И только самый маленький из них сидел насупившись, не радовался, не кричал. Потом он наклонился к одному из братьев и тихо сказал!

— Эта машина черная. Она страшная. Я боюсь ее. Старшие засмеялись, а малыш заплакал. Ильяс подошел, взял его на руки

— Не плачь, Каримджан, это хорошая машина, очень умная и добрая. А какие интересные вещи она умеет делать!

— Какие? — закричали они все наперебой, и глазенки их снова загорелись от радостного ожидания.

— А вот мы поедем все вместе и покажем. Покажем, Игорь Владимирович?

— Покажем. Они нам еще и помогут. Будете помогать?

— Будем, будем! — восторженно загорланили они и бросились к двери, но Ильяс вернул их, усадил на место и сказал, что неприлично выбегать из дома, когда за столом сидит гость.

Потом Халида-апа кормила гостей. Она сама принесла на круглом металлическом подносе три большие касы с дымящейся ароматной шурпой, разломила и разложила перед гостями свежие, отливающие янтарным глянцем лепешки. Затем она позвала старшую сестренку Ильяса, с ее помощью залезла в прихожей на сундук и достала подвешенную к потолку зимнюю дыню, сохранявшуюся, как видно, для особо торжественных случаев. Лаврецкий хотел было возразить, попытался сказать, что им еще предстоит работа и поэтому наедаться сейчас не следует, но Халида-апа резонно заметила, что от ломтя доброй дыни настроение лучше становится, а настроение для работы много значит. Она уже нарезала ее длинными ломтями, затем один такой мясистый, янтарно-зеленоватый ломоть надрезала поперек косыми дольками и все эю пододвинула гостю, а сама стала разговаривать с Ильясом, рассказывать ему последние кишлачные новости. Лаврецкий откусил одну дольку, ощутил во рту удивительный вкус, напомнивший лето, солнце, благодатную, разогретую лучами землю, и подумал, что, пожалуй, права эта простая, мудрая женщина.

Он тихо поднялся, вышел в прихожую, затем на крыльцо. Он стоял на сырых деревянных ступеньках, глядел в поле, видел голую, набухшую от дождя и снега землю, уходящую к туманному горизонту, видел вдали протянувшиеся тонким пунктиром молодые деревца, насаженные вдоль арыков, видел просветы в облаках и тяжелого черного беркута, ныряющего в тучу, — и вдруг ощутил свою кровную причастность к этому извечному миру, к этому небу, к этим облакам, деревьям, земле, ко всему, что делается в нем, ощутил какую-то необыкновенную ясность и легкость, и уверенность в том, что он делает одну и ту же работу со всем этим миром, и потому они обязательно поймут друг друга и помогут друг другу.

Это ощущение не оставляло его все время, пока они ехали, затем в поле разворачивали сеть передвижки, прозванивали участки земли, и он быстро, одним взглядом схватывал показания многих приборов сразу, лихорадочно писал, считал тут же на ходу и кричал Ильясу и ребятам, что надо переносить датчики на новое место.

Уже темнело, когда они вернулись к дому Халиды-апы, высадили ребят, попрощались и поехали в сторону города. Они проехали километров пятнадцать, когда в первый раз заглох мотор. Ильяс долго возился при свете переноски, наконец мотор завелся, после того как Лаврецкий долго, до изнеможения прокручивал его ручкой.

Они поехали, проехали еще километров шесть и стали, на этот раз, кажется, основательно.

Было уже поздно, перевалило за двенадцать, по шоссе как назло, никто не проезжал. Протарахтел какой-то старый чахлый "москвичек" — но о буксире тут нечего было и думать. Они походили, походили вокруг, да и махнули рукой — залезли в фургон, пристроились кое-как на скамейках и решили ждать утра.