Ревность - Катрин Милле

Вопреки ожидаемому антуражу для подобных сцен, комната ярко освещена ослепительным льющимся с потолка светом, что полностью совпадает с ее подлинным освещением, которое мне никогда не нравилось. Нет сомнения, я хотела доставить удовольствие своему внутреннему зрению. Если Бландин и заняла мое место, то ее места я не занимала и оставалась лишь наблюдателем. Мой сценарий был не менее сдержан, чем сама Бландин. Она очень долго позволяла ласкать себя, разрешала Жаку слегка раздвигать ее ляжки, подносить головку члена к своему влагалищу, но не давала ему проникнуть туда. При этом она не сопротивлялась и иногда украдкой с нежностью отвечала на его ласки. По одной версии, она даже соглашалась стоять голой посреди комнаты, принимая различные вызывающие позы, прежде чем лечь к нему в постель. Жак дрочил; я очень отчетливо видела, как нарастает его возбуждение. Он кончал в одиночестве, зажав в руке член, сильно согнувшись и сотрясаясь всем телом. Я иногда воображала, что Бландин проходит через белую комнату Бернара и продолжает там свою игру. Не помню уже, присоединялся ли к ним Жак или же держался в стороне, чтобы прочувствовать фрустрацию. Среди этих мастурбаций-фантазмов, к которым я прибегала до того, как между ними наступил разлад, я до сих пор хорошо помню одну сцену: я цепляюсь руками за какую-то деревянную стойку, находясь в группе мужчин, преимущественно таких же голых, как и я, куда затесалось несколько женщин, они неразличимы, хотя их присутствие очевидно (благодаря способности нашего рассудка создавать существа, которые даже в конкретной обстановке продолжают оставаться лишь абстрактными понятиями, дуновеньем ветерка). Эти люди совокупляются у меня на глазах, задевают меня, когда проходят мимо, а мне приходится долго ждать и требовать, чтобы на меня обратили внимание: расставлять ноги, крутить тазом, выпячивать лобок, насколько позволяют мышцы, и чувствовать, как от возбуждения у меня пробегают мурашки по коже, пока наконец кто-то не снимает меня с перекладины и не входит в меня. В эту минуту я не могу сдержать спазм наслаждения.

В дверном проеме

Когда-то давно я ходила на сеансы психоанализа. И хотя я всегда считала, что они подействовали на меня благотворно, и окружающие подтверждают это, уверяя, что я теперь меньше погружена в себя и не так агрессивна, а одна подруга даже в шутку говорит, что психоаналитики должны не брать с меня денег (или вообще приплачивать!) за то, что я создаю им такую рекламу, тем не менее, многие элементы этого процесса остаются для меня довольно неясными. Я почти не помню ни мотивов, побудивших меня прибегнуть к психоанализу, ни причин, заставивших через четыре года от него отказаться, и уж совсем забыла, о чем шла речь во время сеансов, за исключением каких-то забавных историй, которые бывшие пациенты пересказывают друг другу: подобными байками обмениваются выпускники колледжа, освобождаясь тем самым от школьного подчинения учителям.

Мои родители были еще живы, и, возможно, из-за моих отношений с ними, а особенно с матерью, которая время от времени впадала в депрессию, я все еще испытывала трудности детского и подросткового возраста, хотя сегодня склоняюсь к мысли, что, возможно, несколько преувеличила эти трудности, чтобы оправдать себя и в собственных глазах, и перед другими: я сбежала из дома, потом вернулась, потом окончательно ушла оттуда. Конечно же, я жила в атмосфере бесконечных ссор, происходивших между родителями, прерываемых криками и пощечинами: между моей матерью и бабушкой или между мною и моим братом; я очень рано стала догадываться, что отлучки отца и постоянное присутствие в доме друга моей матери свидетельствовали о том, что не всё в нашей семье благополучно; но к этим горьким воспоминаниям примешивались и приятные (мать, которую я считала привлекательной, учит меня кокетничать, заговорщицкие отношения с отцом, жизнь которого казалась мне особенно интересной, поскольку остальные члены семьи были от нее отлучены, каникулы в Кибероне, в доме, стоящем в самой глубине вытянутого в длину сада с примыкавшей к нему огромной спортивной площадкой, через стену которой мы с легкостью перемахивали). Но при этом сам дом был таким крошечным, что мог ассоциироваться с матерчатыми или картонными домиками, в которых играют и прячутся дети… Главное, я смело преодолевала эти превратности судьбы, что придавало мне некую исключительность, которой я гордилась: я приобретала «жизненный опыт», дававший мне фору в сочинительстве. Это длилось до тех пор, пока несколько лет спустя, как это бывает у очень молодых людей, к тому же обладающих зачаточными знаниями психоанализа, я не почувствовала потребность утвердить свою индивидуальность, облечь ее в форму романа и, тем самым, драматизировать первый период своей жизни. Я вела бесконечные разговоры с другом-сверстником, сыном легкомысленной мамаши и неизвестного папаши. Мы придумали друг другу прозвище — Дэвид Копперфилд[27]. Для смеха, конечно, но мы сами немного в это верили.

Я ходила на психоанализ в последние годы нашей совместной жизни с Клодом, когда, испытывая полное смятение чувств, вызванное сексуальной невоздержанностью, мы все больше и больше ссорились, и я с горечью думала, что наши отношения очень напоминают отношения между моими родителями. Наша связь с Жаком крепла, а в жизни с Клодом явно наметился разлад. К тому же его усугубляли разногласия относительно направления журнала «Ар пресс». После того как мы покинули уютные улицы Буа-Коломб, я неизменно поддерживала Клода во всех его начинаниях, но когда в момент финансовых трудностей следовало принять решение относительно будущего журнала — нашего общего детища, я с ним не согласилась. Клод давил на меня, а я действовала пусть и не напролом, как он, но не менее решительно и пережила эту ситуацию как внутренний конфликт.

Когда меня спрашивали, я отвечала, что решила пойти к психоаналитику после трагической смерти моего единственного брата, который был на три года младше меня. Этот вполне определенный ответ спасал меня от необходимости вдаваться в подробности. Должно быть, тот несчастный случай действительно сильно повлиял на меня, но не потому, что я нуждалась в помощи, чтобы справиться с горем, а напротив, потому что оно разбудило во мне жизненные силы. Я очень страдала от этой утраты, я эгоистически сожалела, что, став взрослой, не смогу разделить с братом воспоминания детства. Но прошли первые недели, когда тот, кто остался жив, испытывает неизбежное чувство вины перед тем, кто безвременно и несправедливо ушел; я сознательно заставляла себя проделать соответствующий случаю скорбный выбор, спрашивая себя: могла бы я, например, пожертвовать рукой или зрением, только чтобы брат остался жив? И лишь тогда я осознала, что меня переполняет чувство ответственности и огромная, рвущаяся наружу энергия. Я была женщиной, но унаследовала отцовскую фамилию — единственное, что связывало меня с семейным болотом. Меня переполняли проекты для «Ар пресс». Я прекрасно понимала, что невротические припадки будут серьезным препятствием, и обратилась именно к Жаку, чтобы он нашел для меня психоаналитика.

Три раза в неделю я доезжала до станции метро Сен-Мишель, пешком проходила половину бульвара, потом улицу Суффло, в конце которой находился кабинет доктора С. М. Меня всегда сопровождал груз неотвязных мыслей, которые сегодня я вряд ли смогла бы воспроизвести. Копание в запутанных семейных отношениях? Поведение матери, которое я воспринимала как череду нападок? Мучительный выбор между Клодом и Жаком? И все же, должно быть, сеансы высвобождали мой ум, ведь когда я возвращалась по бульвару, где расположено много недорогих магазинов одежды, я всегда шла, повернув голову в сторону витрин, чтобы ничего не пропустить, и до сих пор помню сделанные тогда скромные покупки, переполнявшие меня такой радостью! Одна из редких тем, обсуждаемых во время моего лежания на диване в кабинете врача, неожиданно всплывает при чтении романа Вирджинии Вулф «Орландо». Возможно, это также связано с тем, что психоаналитик попросил меня принести ему эту книгу, а потом долго держал ее у себя, но через некоторое время, когда я хотела забрать ее, заявил, что потерял; это усилило чувство беспокойства, которое я испытывала при чтении. Больше я за эту книгу не бралась, поскольку не стала покупать ее вторично. Меня задел за живое герой Орландо, который в ходе повествования меняет свой пол; может быть потому, что я потеряла своего двойника в мужском обличье?

Но не детские горести — серьезные и не очень, и не трудности совместной жизни мешали мне примириться с окружающим миром, а только амбиции, затаившиеся в глубине моего существа, — этот крепкий стержень, который помогал мне держаться в детстве и служил опорой для моих фантазий. И может быть, решив, что я их уже осуществила, я уничтожила этот стержень? Двенадцатилетняя наивная комформистка была уверена, не решаясь произнести это вслух, что хочет писать поэмы и романы. В восемнадцать я просто хотела писать. К двадцати двум годам я уже в течение двух лет публиковала статьи в журналах по искусству. Очень быстро я заняла место, вызывавшее уважение в профессиональных кругах, что соответствовало моим чаяниям. В двадцать четыре я основала собственный журнал. И тем не менее, по мере того как я погружалась в работу, мои амбиции тонули в зыбучих песках подсознания и оставались там, забытые и неудовлетворенные, а я никак не могла понять причин этой неудовлетворенности. Все, что я получила, настолько соответствовало изменчивой логике моих фантазий, что, продолжая с легкостью давать себе обещания, я так и не поняла, что одних желаний недостаточно, иногда нужно брать на себя их осуществление, самому вершить свою судьбу. С тех пор как родители и учителя перестали диктовать мне, что делать и как себя вести, я доверилась воле случая, полагаясь на встречи, и хваталась за любые новые возможности, которые возникали сами собой. Очевидно, что при создании журнала Клод проявил больше упорства, чем я. Однако, как только я стала отвечать за издание, я уже не пасовала ни перед какими трудностями.