Покоя не будет - Михаил Аношкин

Провожал до вокзала Демид. Василий простился у ворот дома. Нахмурив брови, пожал руку и, видя грустное настроение брата, сказал сурово:

— Крепись!

Надеялся Андрей, что придет на вокзал и Нина Петровна: накануне виделся с Борисом, говорил об отъезде. Жалел Нину Петровну, а понять не мог. Ему казалось, что она слишком пристрастна к людям, смотрит на них с обидой. А жить так, как она, не подпуская к себе никого, ожидая от других только обиды, невозможно. Его порой захлестывало чувство острой жалости к этой одинокой женщине.

Нина Петровна провожать не пришла. Перед отходом поезда появился Борис. Он остановился на перроне, разыскивая Андрея. Увидел и разом просиял, бросился навстречу, держа в руках баночку, завернутую в газету. Подбежав, сунул ее Андрею.

— От мамы! — сказал он. — Варенье из земляники!

— Ну, зачем же! — улыбнулся обрадованный Андрей и прижал здоровой рукой голову мальчугана. Невольные слезы затуманили глаза. Чтобы не показаться Демиду малодушным, Андрей отвернулся, заторопился в вагон. А Демид дипломатично отвернулся и с удивлением принялся рассматривать изысканно одетую, полную женщину, прогуливающуюся по перрону.

— Дядя Андрей, — спросил Борис, — вы еще приедете на Егозу?

— Приеду! — пообещал Андрей, вскочил на подножку вагона, и, раздумав, снова спрыгнул на землю, обнял Бориса, поцеловал в лоб. Потом подтолкнул ласково в плечо:

— Ну, уходи, уходи.

— Мама говорит, чтобы вы поскорее поправлялись. Еще она говорит: будете в Кыштыме, заходите к нам. А еще: поедет мама в Челябинск, навестит вас.

— Спасибо.

Андрей вошел в вагон, а следом Демид втащил чемодан.

Прощанье было коротким. Демид по-медвежьи сжал руку дяди повыше локтя, тряхнул головой:

— Счастливо тебе! Надеемся, выдюжишь…

Скупо улыбнувшись, Демид по-дружески подмигнул Андрею, стал пробираться к выходу. Когда его широкая спина скрылась в тамбуре, Андрей сел на лавку, и лишь теперь затревожились, закружились мысли о завтрашнем дне.

Лето, проведенное на Егозе, прошло с пользой: Андрей окреп, подготовился к испытанию. Операция была тяжелой. Несколько дней метался в бреду. Ни на минуту от койки не отходила сестра, поддерживала больного уколами.

Рука пылала, будто сунули ее в жаркую печку, а от огня сводит пальцы, плечо, и страшная боль передается всему телу, туманит сознание. Иногда Андрей приходил в себя. Тогда ему казалось, словно кто-то прикасается к кости чем-то металлическим. Каждая клеточка тела напрягалась, становилась восприимчивой к любому внешнему воздействию. Даже легкое прикосновение ко лбу теплой суховатой руки сестры вызывало болезненную реакцию.

Дважды в сутки приходил хирург, садился на табуретку, наклонял к Андрею молодое, всегда до синевы выбритое лицо. Андрею иногда думалось, что это вовсе не хирург, а поэт, потому что у него такие серые мечтательные глаза и высокий чистый лоб. Вот сейчас улыбнется, нащупает пульс и начнет вполголоса проникновенно читать стихи. И белая, похожая на поварскую, шапочка на голове не рассеивала впечатления.

— Как дела, тезка? — спрашивал хирург хриповатым голосом, и очарование пропадало. Голос был грубый. Андрей молчал. А тот, не ожидая ответа, задавал вопросы сестре. Она обстоятельно отвечала, безбожно картавя. Потом все это вдруг проваливалось в какую-то бездну, возвращался оттуда Андрей более ослабленный.

Однажды сестра поведала о том, что у молодого хирурга операция, сделанная Андрею, самая удачная. Об этом говорил сам профессор. После этого Андрей с большой теплотой стал приглядываться к молодому врачу.

Больше месяца длилась борьба за жизнь. Все хирургическое отделение знало об этом, от нянек до больных. Андрей лежал в отдельной комнатушке. И часто больные, которые могли ходить, караулили у дверей сестру и настойчивым шепотом спрашивали:

— Ну, как сегодня?

Огорчались, если состояние Андрея ухудшалось, радовались, если тяжелобольному делалось лучше. Это были абсолютно чужие люди, даже не видевшие ни разу Андрея в лицо, случайно попавшие с ним под одну крышу.

Когда, наконец, настало время переводить Андрея в общую палату, сразу нашлось столько охотников устроить его с собой рядом, что сестра не на шутку рассердилась, заявив, что сама знает, куда поместить больного и пусть, пожалуйста, не вмешиваются не в свои дела.

Андрея поместили в самом углу, подальше от окон и дверей, возле кафельной печки. И все единодушно решили, что выбор сделан удачно, хотя каждый минуту назад считал свое место наиболее подходящим.

Слева соседом Андрея оказался шофер Семен Колечкин, парень лет двадцати восьми, с пятнами веснушек по всему лицу, смешливыми глазами. В них то вспыхивали, то гасли огненные светлячки, точь-в-точь как у кошки. Семен отрекомендовался примерно так:

— Кличут меня Семеном Колечкиным. Сейчас я жертва несчастного случая. Раньше гонял «Победу», теперь, как видишь, самолет, — и показал на правую руку, замурованную в гипс. Рука была согнута в локте и, чтобы не свисала вниз, крепилась особой подпоркой. Один конец ее упирался в гипсовый корсет на боку. Спал Семен на спине, и больная рука хитрым сооружением возвышалась над кроватью. Его и назвал Семен «самолетом».

Вторым соседом был Зиновий Петрович Котов — «профсоюзный бюрократ», как величал его Колечкин. Лет ему было под сорок. Носил почти незаметные маленькие усики. Синилову казались они приклеенными.

Первое время Андрея утомляли «ходячие» больные. Они, каждый на свой лад, старались проявить к нему максимум внимания, забывая о своих недугах. То один, то другой присаживался возле койки, не спеша, с толком рассказывал какой-нибудь забавный случай из своей собственной жизни:

— А у меня, знаешь, однажды было…

И Андрей стал бояться гостей. Услышит неторопливый стукоток костылей или тихие, шаркающие шаги, закроет глаза и гадает: «Мимо или ко мне? Мимо или ко мне? Хоть бы мимо!» Но стукоток прекращался возле Андрея, затем скрипела старенькая табуретка под тяжестью тела, и тихий ласковый голос спрашивал:

— Спишь, сосед, или нет? Я тебе вот гостинцев принес: баба сегодня приходила, так что ты возьми, не брезгай.

Синилов с сожалением открывал глаза, отказывался, благодарил за гостинцы. А потом, конечно, следовал и разговор. Однажды Семен возмутился. Когда подковылял очередной сердобольный посетитель и неизменно ласково спросил:

— Спишь, сосед, или нет? — Семен поманил его пальцем и на ухо, но чтобы слышали все, прошипел:

— Слушай, братец! Катись-ка ты отсюда на третьей скорости. Ей-богу!

— Я что? Отвлечь бы его, побалакать.

— Пойдем в коридор и побалакаем: я тебе, пожалуй, про Адама и Еву расскажу.

— Ладно, ты не сердись. Я ведь с открытой душой…

— Да вы с открытыми душами своими разговорами угробить его свободно можете. Парень он стеснительный, отбрить не смеет. Сам видишь. А ну, катись, катись.

Андрей слышал, но вида не подал, мысленно благодарил Колечкина. Скоро стукоток костылей затих в другом конце палаты.

Когда стало легче, Андрей попросил сестру принести книжек.

Чтение скрашивало однообразие больничных дней. Иногда откладывал книжку в сторону, вспоминал совхоз, егозинские крутые тропы или шумный цех, где раньше работал. Почему-то особенно часто вспоминалась загородка, в которой жила косуля, ее большие, похожие на сливы, печальные глаза. Косуля доверчиво тянула влажную мордочку к Андрею. Борис протягивал свою руку. Козочка обнюхивала ее и пугалась.

— Почему она такая боязливая? — который раз спрашивал Борис, и Андрею уже надоело отвечать на этот вопрос.

А рядом стояла Нина Петровна, глядела влюбленными глазами на сына и что-то говорила. Ярко это всплывало в памяти. Зато образ Дуси понемногу стал стираться, тускнеть. Сколько ни силился представить ее, не мог. Лишь удивленно-радостные глаза всплывали ясно и ласково спрашивали: «Неужели ты отчаялся? Разве можно!»

Как-то Колечкин подсел к Синилову и сказал, небрежно кивнув головой на книгу:

— Когда-то я тоже с ума сходил, запоем читал.

— А теперь? — улыбнулся Андрей.

— Вылечился. Легче стало, ей-богу. Кошмары хоть по ночам не мучают. А то прочитал Гоголя Николая Васильевича, про чертей, бесенят да красную свитку — чуть с ума ночью не сошел, ей-богу. Бросил, с тех пор человеком себя чувствую.

— Бить тебя надо за это, а ты хвалишься, — флегматично заметил Зиновий Петрович.

— За что же меня бить-то? — удивился Семен. — За чтение грошей не платят, а я, грешный, люблю гроши. Вот что люблю, то люблю. Будут гроши, будет и житуха, верно говорю?

Андрей промолчал. Ему-то известно, каким потом доставались брату Василию деньги, которых всегда не хватало. Но самое главное — ни Василий, ни его жена никогда так цинично не говорили о них и не поклонялись им. А Виктор другой, тот, пожалуй, ради денег готов лоб расшибить.