Тебе не пара - Род Лиддл

— Знаешь что, она, по-моему, в шкафу…

А я, про себя, отвалите вы, да отвалите же, оставьте меня в покое, но тут дверца шкафа открывается, показывается идиотская физиономия Доминика: смотрит на меня сверху вниз, ухмыляется. К этому моменту я совсем озверела, хватаю туфлю, вскакиваю и как дам ему в грудь этой мерзкой Бибиной босоножкой, без ремешка, с каблуком-стилетто, из серии «трахни меня», а сама ору, ах ты, сволочь, я тебя умоляла не допускать ничего такого, а Биба — она стонет от смеха — пытается вырвать у меня туфлю, каблук-дешевка отламывается, Доминик в истерике валится на постель, от этого просыпается Раду и моментально вскакивает с кровати, вопя чего-то по-румынски — думает, очевидно, что за ним пришли из секретной службы.

Вот так и начался у меня день. А у вас как?

Ползу домой опозоренная, немытая, на полпути в метро изо всех сил пытаюсь посмотреть на все это с рациональной стороны, как бы философски. Ну ладно, ну случилось — что теперь, самобичеванием заниматься? С кем не бывает — ну, разве что с некоторыми, а если Биба попробует прилюдно поднять эту тему, у меня у самой есть парочка историй, которые она меня умоляла не разглашать. Например, тот вечер, когда помолвку Астры отмечали — она тогда еще обкумарилась до чертиков, ей смутно помнилось, что она пошла с каким-то парнем к нему, еще смутнее — что имели место какие-то несвязные действия, символизирующие половой акт, а потом она просыпается, видит — рядом с ней на подушке эта странная голова, она тогда сразу, ой, мне пора. Вылезает, значит, потихоньку из постели, натягивает одежду, направляется к двери, но дверную ручку найти почему-то не может. Она в непонятках, слегка напрягается по этому поводу, а потом смотрит вниз и видит, ручка, типа, в метре от пола. Удивилась, что такое, оглядывает комнату и только тут замечает, что там все приделано не выше метра от пола, выключатели, ручки шкафов и все прочее, и столики такие странные, низенькие; от этого она, конечно, вся на измене, в наносекунду выметается из дома и рвет к метро, в слезах и в шоке.

Короче, Бибуля, зайка, давай так договоримся: хочешь, чтоб я всем про карлика рассказала? Одно слово, блин, если ты хоть одно слово…

Мужик рядом со мной в метро передвинулся всем телом подальше, как можно дальше от меня, а «Индепендент» свой держит под углом, отгораживается, как барьером. Я его не виню. Пахнет от меня, наверное, отвратно. Господи, я же только что с бомжом трахалась.

Ну как я вообще могу такое вытворять? Что со мной происходит, стоит отвернуться?

Слава богу, на минет у меня сил точно не было.

Хотя на самом деле бога тут славить особо не с чего.

То есть на исповеди это ведь вряд ли сошло бы за покаяние. Трахалась с бродягой, но член у него не сосала, потому что так удолбалась, что рот как следует открыть не могла.

В глубине тоннеля мигает свет, то потухнет, то опять загорится, потом снова гаснет, а поезд тем временем плавно тормозит и останавливается. Мы, похоже, застряли, типа, на веки вечные, соседи-пассажиры начинают ворчать, ерзать, щелкать зубами и всячески выражать нетерпение, а мне хорошо, просто здорово. Это пока самое лучшее из всего, что произошло; пожалуйста, давайте здесь на целый день останемся; только не включайте свет, и пускай там, на стометровой высоте, проходит день в этой суматохе, в шуме, в толчее машин, люди пускай давятся, особенно те, с кем я лично знакома, пускай все идет своим чередом, ни о чем не подозревая.

По затемненному вагону проходит легкий затхлый ветерок, призрак другого поезда в отдалении, затем слышно, как постукивание колес замирает где-то на расстоянии, а после — тишина, полнейшая, восхитительная.

А потом снова мигает свет, как будто жуткий день начинается по второму разу.

Вернувшись домой, я бегу по коридору, запираю за собой дверь ванной, снимаю с себя все и, нагнувшись, включаю горячую воду на полную мощность — по-моему, если мне что и нужно на самом деле, так это ошпариться, содрать вместе со слоем кожи грязь, гадость, пармезанщину эту, малафью бомжовую. Из ванны поднимается пар, бухнув туда пены, жду, прислонившись к раковине, пока наполнится, взглянув в зеркало, быстро-быстро отвожу глаза в омерзении — затея с зеркалом была очень и очень необдуманным поступком, потом сажусь на унитаз и сижу, обхватив голову руками. К стенке рядом со мной приклеены две «Рыбные палочки с капитанского стола», работа Джамала — он художник, в Сент-Мартинс учится. Они тут уже сто лет висят, оранжевая панировка начинает облезать, а под ней остается какое-то сомнительное серовато-белое мясо. Только отведя глаза от этой самой непристойности — кстати, единственный декоративный предмет в нашей ванной, причем я была против, говорила, а может, типа, картинку с лодочкой, ракушек там или чего-нибудь такого, — только тогда я замечаю здоровенный отпечаток большого пальца у себя на внутренней стороне бедра. Это не синяк — я не собираюсь заявлять, что во вчерашнем чудовищном совокуплении была задействована сила. Нет, это — отпечаток грязного большого пальца, мазок бромптонской дряни.

Тут до меня доносится странный такой, непонятный звук из ванны: разноголосое тонкое попискивание и изредка негромкие хлопки, как будто шампанское открывают, правда, не особо хорошее. Что еще за хренотень? С этой мыслью я поднимаюсь с унитаза и, разогнав раскаленные клубы пара, обнаруживаю — о господи! — источник шума. Не может быть, ну все, этого мне только не хватало: там из кипятка, из ароматических пузырей высовываются маленькие панцири — это плавают на поверхности Маппины черепашки.

То есть Маппины бывшие черепашки.

Стою в расстройстве, думаю, что же мне делать, потом выключаю горячую воду, включаю холодную, дождавшись, когда ванна немного остынет, вычерпываю из нее дохлых земноводных с помощью одного из Маппиных полотенец и подкладываю ему под дверь такой как бы запеленутый сверток. Может, думаю, еще и записку оставить, да что тут напишешь, ничего не придумывается, кроме: «Маппи извини пожалуйста, а если серьезно то какого хрена твои черепашки делали в ванне», но даже на это сил не хватает, хочется просто принять ванну и хорошенько поспать. Ладно, может, он суп из останков сварит.

Короче, снова набираю воду, ополоснув перед тем ванну, чтоб не осталось никаких черепашьих следов. Отмокаю я, значит, отмокаю, и что поразительно — минут через пять вода вся темно-серая стала. Мерзость жуткая. Остервенело вытираюсь полотенцем, ползу к себе в спальню, сворачиваюсь там под одеялом и плачу пару секунд, тут на меня наваливается сон, и сплю я целую вечность, хотя вообще-то, если быть точной, не так уж давно проснулась.

Следующим вечером мы все сидим в комнате у Симбы в Стокуэлле, у нас с собой четверть коробка шмали и пара бутылок «Столичной», которую Тоби, бог его знает как, удалось раздобыть в Хитроу, в дьюти-фри, когда мы бедняжку Анну провожали. Простыни, когда я встала часа два назад, слегка отдавали пармезаном — не запах, а так, смутное воспоминание, — так что я их сдернула с кровати и сунула в стиральную машину, да еще бухнула туда двойную дозу кондиционера для ткани, «Доместоса» и «Векты» для мытья окон.

У Симбы новый парень, странный тип по имени Трой, которого все побаиваются из-за его хобби. Мы все спрашиваем, какой он из себя, Сим, а она отвечает, ну, вполне ничего себе, смешной ужасно, очень приличный, но есть у него одно увлечение, эта странная новая методика, я про такую раньше не слышала, называется «непроизвольное движение».

— Э-э, то есть как это, Сим?

— Ну, понимаете, он как бы подергивается изредка, извивается всем телом или там корчится.

Какое-то время мы все это обдумываем, а потом Софи спрашивает:

— Что, типа во время секса?

А Сим:

— Нет-нет… то есть да, но не только в постели. Постоянно: вчера вот, когда мы в «Муджи» за покупками ходили, потом позавчера, когда с матерью вместе обедали в новом армянском суши-баре, в Кларкенуэлле… в общем, в любое время как бы. Говорит, при этом высвобождается отрицательная энергия, что позволяет телу избавиться от мускульного подчинения, как от смирительной рубашки, потом, создает момент автономии, выводит… как он там говорил… из-под контроля тоталитарных мозговых импульсов. Он мне показывал кирлиан-фотографии, там сравниваются те, кто пользовался методикой, и те, кто нет. И знаете, у тех, кто занимается непроизвольным движением, аура такая ярко-оранжевая, синяя и багровая, прямо светится.

— Ого.

— А, понятно.

— Да, круто.

Говорим мы все.

Позже, когда покончено с огромной горой Симбиного хумуса, оставшейся после вечера у художника, появляется и новый приятель. Мы все с ним доброжелательно так, привет, как жизнь, очень приятно — типа, чувствуй себя как дома. А он на самом деле довольно ничего, внешне чем-то похож на Джуда Ло, если смотреть издалека и прищурившись, первое впечатление производит вполне благоприятное, но потом, спустя минут пятнадцать, вдруг как заорет ни с того ни с сего и начинает колбаситься об пол, как трекнутый. Все вежливо убирают ноги, чтобы не мешать, покашливают, а сами в непонятках: ничего, если мы между собой поговорим, пока у него тут эти дела, а секунд через двадцать Троя перестает колбасить, он поднимается на ноги, улыбается нам всем и снова садится рядом с Симбой.