Марина - Карлос Руис Сафон

– Но ведь также и для того, чтобы найти правду… чтобы справедливость восторжествовала, – добавил я робко.

Флориан мне печально улыбнулся. Тридцать лет сплошных угрызений совести стояло за этой улыбкой.

– К началу сорок пятого Вело-Граннель была практически банкротом, – продолжал он. Три крупнейших банка Барселоны уже отказали ей в кредите, и счета были заморожены. С исчезновением финансовой базы рухнули и фиктивные искусственно созданные фирмы, и юридическая поддержка. Все исчезло, как дым. Земная слава… Большой Королевский театр, закрытый после трагедии, пережитой Евой Ириновой в день ее свадьбы, не дождался никакой реконструкции, наоборот, он постепенно разрушался. И основное производство, и мастерские встали, имущество было конфисковано. По городу ползли нехорошие слухи. А Михаил Колвеник, как ни в чем не бывало, устроил в Бирже роскошный праздник для сотен людей, демонстрируя стабильность и процветание. Хуже держался его партнер, Сентис, – он был на грани срыва. У них ведь не было реальных денег даже оплатить счет за коктейли, не говоря о еде. Приглашения были разосланы всей барселонской знати, всем крупным дельцам города… В день банкета дождь лил как из ведра. Биржу они украсили, как дворец из восточной сказки. Начиная с девяти часов вечера туда непрерывным потоком стекались лакеи приглашенных, все до одного – с вежливыми письменными извинениями их хозяев. Я приехал около полуночи. Михаил Колвеник сидел в зале в полном одиночестве: безукоризненный фрак, во рту сигарета – штучная, дорогущая, из Вены. Он поздоровался со мной, спокойно улыбнулся, предложил бокал шампанского. «Съешьте что-нибудь, инспектор, ради бога, ведь пропадет добро-то», – сказал он мне. До этого мы лично не встречались. Проговорили тогда целый час: он мне про книги говорил, которые читал в отрочестве, про путешествия, о которых он мечтал, да так и не совершил… Колвеник, я вам скажу, меня поразил. Сильная личность. Неотразимое обаяние. Помню его глаза очень умного человека. Я этого совсем не хотел, но мне он страшно понравился. Больше того, я ему искренне сострадал, хотя должен был отнестись к нему как охотник к дичи, то есть загнать под выстрелы. Я понял, что он хромой, когда, вставая, он оперся на палку из резной слоновой кости. «Наверное, это рекорд – потерять столько друзей за один день», – сказал я ему. Он ответил все с той же спокойной улыбкой: «Как вы ошибаетесь, инспектор! В таких случаях друзей никогда не приглашают». С той же невозмутимой учтивостью осведомился у меня, буду ли я его преследовать и дальше. Я ответил, что должен передать дело в суд. Помню дословно его реплику: «Что я должен сделать, друг мой Флориан, чтобы убедить вас не делать этого?» – «Убить меня», – вот как я ему ответил. «Всему свое время, инспектор», – бросил он через плечо с улыбкой и ушел, прихрамывая. Я его больше не видел… и я жив. Колвеник не исполнил угрозы.

Флориан остановился, чтобы глотнуть воды. Пил он так жадно, словно это был последний стакан воды на земле. Медленно облизал губы, успокаиваясь, и продолжил свой рассказ:

– С того дня Колвеник, всеми оставленный, жил со своей супругой взаперти в этом невообразимом архитектурном изыске, который себе спроектировал. Все последующие годы его в городе никто не видел. Доступ в особняк имели только два человека. Один – бывший шофер, Луис Кларет, несчастное существо, всей душой преданное Колвенику. Просто обожал его, отказался уйти даже после того, как стало нечем платить ему жалованье. А второй – его врач, доктор Шелли. Его мы тоже хорошо прощупывали. Кроме этих двоих, никто Колвеника больше не встречал. Поэтому мы без всякого доверия отнеслись к свидетельству Шелли о том, что Колвеник жив и безвылазно сидит в своем доме у парка Гуэлль, страдая от не известной науке болезни. Особенно после того, как ознакомились с его архивами и счетами. Собственно, мы были почти уверены, что Колвеник либо мертв, либо бежал за границу, а здесь в Барселоне разыгрывается какой-то фарс в типичном для него духе. Шелли стоял на своем: Колвеник тяжело болен, болезнь неясного происхождения, неизлечима и не позволяет пациенту показываться на люди. Ни под каким видом. Вот такой врачебный приговор. Ему никто не поверил – ни наш департамент, ни судья. 31 декабря 1948 года мы получили ордер на обыск особняка Колвеника и его арест. Дело в том, что большая часть документации по Вело-Граннель куда-то пропала, и мы думали найти ее в особняке. У нас было достаточно улик для предъявления ему обвинения в мошенничестве и уклонении от налогов. Ждать было нечего, и вместе с сорок восьмым годом должна была закончиться и свобода Колвеника. Подготовили специальный отряд захвата, наутро он выдвинулся к особняку в парке Гуэлль. С большими преступниками надо действовать осторожно, продуманно, с запасом прочности, стыда в этом нет…

Сигара Флориана снова погасла. Он бросил на нее прощальный взгляд и ткнул в цветочный горшок, уже, видно, давно служивший братской могилой для окурков.

– А ночью, накануне операции, в особняке вспыхнул страшный пожар, который полностью его разрушил. Обугленные трупы Колвеника и его супруги нашли в вестибюле – они умерли обнявшись. И наши надежды триумфально закрыть дело умерли вместе с ними. Я и сейчас уверен, что это был умышленный поджог. Не знаю точно… но какое-то время мне казалось, что за этим стоят Бенджамин Сентис и правление Вело-Граннель.

– Сентис? – перебил я его.

– Ну, ни для кого не было секретом, что Сентис Колвеника ненавидел – ведь тот как бы лишил его части отцовского наследства… да и всем остальным в правлении решительно не улыбалось тащить свои сомнительные делишки в судебное рассмотрение. А так – человека нет, и проблемы нет. Без Колвеника задача перестала иметь решение. Выражаясь в духе желтой прессы, огонь пожара очистил в ту ночь многие грязные руки. И положение осталось точно таким же, как при начале расследования: много подозрений и ни одного доказательства. Нечего расследовать – все стало золой и прахом. По сей день казус Вело-Граннель в нашем полицейском управлении считается самым запутанным и загадочным. А я его считаю самым выдающимся провалом в моей жизни.

– Но ведь в пожаре-то вы никак не виноваты, – заметил я.

– С моей карьерой было покончено навсегда. Перевели в отдел антиподрывной деятельности. Знаете, что это такое? Компания хитреньких охотников на призрачную дичь. Никто их как профессионалов ни во что не ставит. Я подал в отставку, но времена были не лучшие, от моего заработка зависела семья… вообще, бывший полицейский – это хуже чем никто. Он нигде работы не найдет. Людям осточертели слежка и доносы, и я их не виню. В общем, я остался на службе. Состояла она в том, что какой-нибудь ночью мы отрабатывали облаву – уныло шерстили самые замшелые общаги и пансионы в надежде найти среди отрепьев и заплесневелой бумаги экземпляр «Капитала»… целлофановый пакет с анархистской или там социалистической литературой, подвешенный на крюк где-нибудь над выгребной ямой… в таком вот духе. Начало сорок девятого – это кошмар, вспоминать даже не хочу. Жизнь для меня была кончена. Все, что могло кончиться плохо, кончалось еще хуже ожидаемого. Так мне казалось. Тринадцатого декабря сорок девятого, через год примерно после смерти Колвеника и его жены, нашли трупы двух моих сослуживцев по той полицейской бригаде, что вела дело Вело-Граннель. Расчлененка. На территории их бывшей фабрики в Борне, у складов. Они попались в примитивную ловушку: анонимное письмо обещало дать новую информацию по этому делу, назначалась встреча. Я всяких смертей навидался, но такой врагу не пожелаю. То, что мне предъявили для опознания в морге… то, как их растерзали… даже под колесами поезда не так страшно выходит… А ведь это были лучшие. Отличные полицейские, хорошо обученные. И вооруженные. Они были готовы ко всяким неожиданностям. Потом следствие показало, что по соседству слышали выстрелы. На месте преступления обнаружили четырнадцать девятимиллиметровых гильз – все из их табельного. И ни одного следа от пуль на стенах.