Частная коллекция - Алексей Кириллович Симонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
***
Самолет улетает в последний раз. Улетает надолго. Когда он к нам вернется снова? Может, через месяц, может, и через три. Все остающиеся ходят вокруг пилотов и делают вид, что им весело. Они выписывают восьмерки по всей площадке — то как будто заравнивая случайно пропущенную ямку, то, словно вспомнив что-то, бредут к палаткам. Но каждая из этих петель заканчивается у наспех сколоченного стола, где в последний раз завтракают наши летчики. Хочется что-то сказать им, но сказать нечего. Ну что скажешь малознакомому человеку, к которому ты сегодня испытываешь самому тебе непонятную симпатию? Он ворчлив и немного заносчив, и нет в нем ничего такого особенного. Но вот сейчас он должен улететь, увозя твои последние письма в конвертах, которые он же купил для тебя в Томторе, и тебе грустно, ты даже готов забыть, как он брюзжал, когда, прилетев после трехдневного перерыва, вылез из машины, нарочно держась за лоб, словно стукнулся обо что-то: «Наработали, мать вашу, чуть башку не расшиб, катаясь по вашим ямам». Ты даже забыл о том, как при первой встрече он, сочувственно и покровительственно глядя на тебя снизу вверх, сказал: «Ишь, набрали молокососов — икспедиция!» Ты уже давно простил ему это, потому что все эти дни ты был связан с ним намертво его прилетами и отлетами — а их не будет теперь, не будет долго. Он — та самая последняя живая, человеческая нитка, которая привязывает тебя к Большой земле, ее ты так стремился оборвать, так хотел скорее освободиться от нее, а теперь, когда эта минута, минута твоего освобождения, наступила — тебе грустно, что ее вдруг не станет. Ведь ты же готов к этой минуте, и все-таки она наступила вдруг, как снег на голову, как письмо от Рины, которое лежит у тебя в кармане — это письмо привез тебе он только что, последним рейсом.
Я повернулся и пошел от стола, от палаток — подальше к подножию сопки.
***
Богданов смотрит на меня неожиданно добрыми глазами, смотрит на всех, на наши палатки, на свой зеленый биплан, как он его называет, и говорит хрипло:
— На вот, возьми фуражку на память. Ты не смотри, что я, — тут он хмыкнул, — маленький. У меня башка здоровая. Налезет. Эта-то старая. В Якутске у супруги новая в сундуке запрятана. Ну, ладно. В общем, как его, — обращается он вдруг к Николаю Александровичу. — Сфотографировали бы на прощание, что ли. Тогда уж за карточками, как пить дать, прилечу, а? Давай, ребята, становись к самолету.
Николай Александрович достает фотоаппарат.
— Стой, — кричит Богданов, — Алеха, дай-ка фуражку. Без нее несолидно. Во! Теперь порядок.
Он скрестил руки на груди и победоносно задрал свой нос-«пуговку». Бонапарт на фоне маршалов.
***
В горах уже выпал снег. Склоны близких, невысоких сопок разрисованы белыми елочками: белая полоска по ребру — ствол, а вправо и влево — тонкие, но частые белые полоски, словно малыш нарисовал их белым карандашом на черной бумаге. Дальние горы, освещенные луной, светятся серовато-голубым. Луна еще не взошла из-за нашей сопки, и вся наша долина, палатки, куча груза, закрытая брезентом, бочки с бензином — все погружено во тьму. Зато дальние, снеговые вершины возносятся в темно-темно-синее небо, словно заколдованный дворец. Кто сказал, что горы однообразны? Вот уже третью неделю я смотрю на них каждый вечер, как в первый раз. У нас уже тоже шел снег, но оба раза стаял. С ним таяла и надежда на скорый приход каюров и оленей из Томтора.
***
«Я старше вас!» — этот довод меня всегда бесит. Ну и что же с того, что старше? Что же, честность и другие всякие категории с возрастом меняются? Еще в школе, когда у нас возникал какой-нибудь спор с классной руководительницей — я был тогда комсоргом, — она вызывала меня и всегда начинала: «Алексей, мы же с вами взрослые люди!» — потом мы начинали спорить, и если она чувствовала, что ей меня не переубедить, то неправоты своей из педагогических соображений она не признавала никогда, Она просто говорила: «Я старше вас…» — отсюда следовало, что она опытнее, умнее, дальновиднее, ей известно все происходящее много лучше, понимает она это много глубже и т. д. и т. п. Это как если бы в боксе один из соперников стукнул вдруг другого утюгом по голове. Конечно, тут у любого череп треснет — но это же запрещенный прием. Он старше. Ну и что же?
***
Пока мы ровняли площадку, неумелость моя вредила только мне самому. Я сбивал руки, царапался и стукался о самые невинные предметы. Но поскольку я не обращал на это внимания или по крайней мере делал вид, что это так, никому не было дела, как я работаю. Работа сама по себе была тяжелая, но несложная, и ребята, посмеиваясь над моими неудачами, видели в то же время, что работаю я с ними вровень. Уставал я основательно, но главное было в порядке: делал столько же, сколько остальные.
Теперь мы начали строить дом. И «вдруг» все сразу заметили, что я ничего не умею. Заметили и удивились, как это до сих пор от них скрывалось. Все началось с валки леса. Начальство накануне держало большой совет: что строить, как строить и где строить. Во-первых, нам угрожает наледь. Метрах в четырехстах от нашей палатки находится большое, приблизительно километр на километр, ледяное поле. Оно летом стаивает, а зимой разрастается, потому что его, как говорит Корейша, подпитывают незамерзающие подземные
