Серьезные мужчины - Ману Джозеф

– Отпуска?

– Да. Я чокнутая женщина.

До аэропорта поехали в такси, потому что Лаванья сказала, что ему не стоит вести машину под дождем, да и черно-белое такси такое же древнее, как их «фиат». Он настаивал, что поведет сам, но, как обычно в таких случаях, она взяла верх.

– Ты не замечаешь, а на самом деле зрение у тебя не очень, – сказала она ему, когда они втиснулись на зад нее сиденье.

– Очень хорошее у меня зрение, – возразил он.

– Я буду думать в самолете, как ты там добираешься до дома. У меня сегодня такое чувство, будто все вокруг перемрут.

– Когда вернешься?

– Через десять дней, – ответила она. – Или позже. Будут церемонии. И мне нужно передохнуть.

– От чего?

– От тебя, – сказала она.

Окна в такси были закрыты – от дождя. Внутри было жарко и пахло мокрой ватой.

Ачарья почувствовал, что какие-то незримые твари кусают его за ягодицы. Он поерзал, словно желая их сердито раздавить, и Лаванья хихикнула.

– Что? – спросил он, думая, что она спятила от горя.

– Ничего, – ответила она. Дальше ехали молча. А потом он взял ее за руку. И, будто под действием таинственного боевого приема, ее ослабевшая голова легла мужу на плечо.

В зал вылета вел покатый пандус. Ачарья поднялся по нему, как добрый джинн, неся чемодан, казавшийся в его руке маленьким. Ему было странно нести лишь один чемодан. Была в этом суровость побега с невестой.

Еще мальчишкой он однажды ходил с друзьями считать паровозы с пешеходного моста. Увидел на узкоколейке парочку сбегавших любовников – они спешили к платформе, боясь, что за ними гонится весь мир. Мужчина нес черный саквояж, а девушка – маленькую тканую сумку. Много лет спустя, даже теперь, в этот дождливый вечер, где-то в закоулках ума Ачарья связывал любовь с легкостью, а брак – с перевесом багажа. Обычно, когда они с Лаваньей прибывали в аэропорт, он толкал груженую тележку, словно гостиничная обслуга к дверям номера. Еще и поэтому было странно подниматься по пандусу. Он впервые куда-то отправлял Лаванью одну. Обычно это она его провожала. Или же ехала с ним, а это всегда было целое дело. Она никогда не позволяла мужу ездить с заплечными сумками. Чемоданы. «Так одежда не помнется», – говорила она. Он втайне обожал ее логику и даже соглашался с ней, но сумка для него осталась символом бродячей свободы, несовершенством, сообщавшим путешествию меньшую значимость, а точке назначения – мимолетность. Чемодан же символизировал великие отъезды и напыщенные прибытия. Своего рода признание, вроде рубашки щеголя, что жизнь – важна. Однажды, когда он рассказал об этом Лаванье, она заверещала: «Ишь поэт какой, а сам бизнес-классом катаешься, а?»

Они добрались до стеклянных дверей терминала, где трое служителей аэропорта проверяли билеты пассажиров, попутно перемывая кости отсутствовавшему начальству. Ачарья порылся в кармане – искал билет Лаваньи. Только что купил его на стойке. Обрадовался, когда нашел, и вручил жене с широкой улыбкой. Она посмотрела на него встревоженно. Как-то он тут обойдется один?

– Открывай дверь горничным, – сказала она. – У меня есть мобильный Мину. Буду звонить ей каждый день.

– Кто такая Мину?

Лаванья глянула на него с отчаянием.

– Наша кухарка.

Он вытянул ручку чемодана и передал ей с вдумчивым угрюмым лицом, словно награду за жизненные достижения. Она потащила чемодан, шмыгая покрасневшим носом, прижимая платок к лицу. Прежде чем зайти в терминал, она обернулась посмотреть на мужа. Он махал ей. Юная пара позади нее приняла эти слезы за романтическую печаль разлуки. Молодежь одарила пожилых взглядом преувеличенного одобрения.

– Какая прелесть, – сказала девушка.

Лаванья исчезла где-то за рентгенами. Собравшись уходить, Ачарья почувствовал себя так же, как когда-то мальчишкой – когда совал письма в почтовый ящик. Эдакое неприметное облегчение, смешанное с докучливым подозрением, что вот было что-то в руках, а теперь потеряно.

Домой Ачарья добрался к двум часам ночи. К угрюмости просторных чистых комнат он был готов – и к призрачной тишине одиночества, почему-то отличной от тишины совместности. Отправился в спальню и включил в ночи Паваротти на полную громкость. Всего раз он увернул звук – когда звонил Лаванье на мобильный, спросить, долетела ли она. Она удивилась его звонку. Перекрикивая гвалт своих шумных родственников, она заорала – быть может, показать им, что ее мужу не все равно:

– Да, я долетела.

С восходом солнца он уже стоял на балконе, а дом все еще содрогался от стонов Паваротти. В конце арии, в мимолетной растерянной тишине Ачарья услышал звонок в дверь. Открыл и увидел горничную. Она попыталась войти, но внезапно грянул убийственный голос Тенора – и совершенно потряс ее. Не успела она оправиться, как Ачарья захлопнул дверь у нее перед носом. Когда пришла кухарка, он ей даже не открыл.

Все утро он простоял на балконе, тоскуя по вмешательствам Лаваньи и по ее несуразному мадрасскому кофе из кофеварки, ее неумеренному подтруниванию, почему это он не гуляет в своих «найках». Чтобы произвести на нее впечатление – если она станет ему сегодня звонить, – он натянул тренировочный костюм, надел кроссовки с пружинящим действием (или как это называется) и отправился на улицу. Думал прогуляться по внутренним переулкам Нейви-нагара, но через десять минут повернул назад, не в силах выдержать зрелища взрослых моряков в белых шортах, направлявшихся на службу, и их волосатые ноги жали на педали велосипедов или стискивали бока мотоциклов. И вообще есть что-то глупое в людях, носивших в муссоны белое. Домой возвращаться не хотелось. И он погулял по Кварталу еще и обнаружил, что местный чистый голубой бассейн по утрам все-таки посещают.

Часть бассейна отгородили для толстых женщин, танцевавших какую-то курьезную аэробику. Их было восемь, и их нервные взгляды сновали между дамой-инструктором и оторопевшим Ачарьей. Рядом с тем местом, где он стоял, маленькая девочка пыталась поплыть без надувных нарукавников. Она боялась и говорила каждому, кто плавал рядом:

– Мы же друзья, да?

Он вспомнил Шрути и попробовал встретиться с девочкой взглядами, улыбнуться ей. Но его отвлекла женщина в бассейне, пытавшаяся научить свою мать плавать.

– Мама, ты боишься. Я чувствую страх у тебя в животе, – говорила она старухе с суровой дочерней любовью. – Подними страх к ребрам, – втолковывала она, подкладывая руку матери под живот и легонько его приподнимая. – Поднимай к горлу… Вот теперь я его чувствую. Он в горле, мама. Сплюнь его, сплюнь.

Сморщенная древняя мать в купальнике, который во времена ее юности создал бы ей репутацию шлюхи, неловко сплюнула дочери в ладонь и пугливо оглядела бассейн.

– Я отняла у тебя страх, – сказала ей дочь. – Плыви давай.

В дальнем конце бассейна Ачарья увидел крупного мужчину в шортах. У него были груди. А рядом с ним, готовясь нырнуть, были другие толстухи. Судя по всему, молодежь нынче не плавала.

Все это время Опарна не шла у него из ума, словно дурное знамение. Позже, когда он пришел на работу и она явилась пред очи его, он не знал, что ей сказать. Она выглядела ошеломительнее, чем когда-либо, хотя и вернулась к строгости длинных бесформенных сорочек. Запах юной плоти вновь растревожил его нервный покой и вновь напомнил ему, что – невероятно! – она дала ему право быть ей любовником. Лишь на миг они встретились взглядами. Но затем она подровняла стопку бумаг в руках, а он переставил предметы у себя на столе. Попросил ее сесть. Она села. Они вновь посмотрели друг на друга, на сей раз – подольше.

– Простите, – сказал Ачарья. – Я не смог вчера прийти.

– У нас кое-какие подвижки по криопробоотборнику, – сказала она и выдала ему распечатку электронного письма.

И вот так она продолжила вести себя в последующие дни. Что-то в ней умерло. Он видел это в ее глазах.

Опарна прежде смотрела на Ачарью с сиянием новой любви, но оно сменилось немой обидой на предательство и унижение. Ачарья огорчался, но все равно хотел, чтобы эта печаль приходила к нему в кабинет как можно чаще – в этом ее аскетическом облачении из длинной сорочки и джинсов, в этой сутане платонической отстраненности. Опарна говорила с ним только о работе и выглядела такой сильной и решительной в мученичестве своем, что он не находил повода заговорить о себе или обвинить силы добродетели, выкравшие его из подвала.

И все же предлоги видеть Опарну Ачарья находил. Он просил Айяна призывать ее в кабинет по всяким надуманным поводам. И она приходила – всякий раз, когда он ее приглашал. Бывали дни, когда он думал, что зовет ее слишком часто, и боялся, что она уволится из Института, не в силах более видеть его; тогда он собирал общие совещания ученых и ассистентов. Обводил взглядом собравшихся и невзначай останавливал его на Опарне. Она никогда не смотрела ему в глаза, но всякий раз, когда его тщательно продуманный случайный взгляд замирал на ней, Ачарья не сомневался: она знает, что он на нее смотрит. Ее маска отстраненности чуть сдвигалась: Опарна принималась упорнее вперяться в пол или непроизвольно вздыхала. И тогда он изобрел новый способ на нее смотреть.