Динка прощается с детством - Валентина Осеева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Да, – отрывисто заявил Леня. – И тебя прошу помнить об этом, на всякий случай!
– Я могу помнить, – усмехнулся Андрей. – Но я ни в чем не уверен!
Динка, напряженно вглядываясь в лица обоих товарищей, силилась понять, о чем они говорят; она чувствовала, что между Леней и Андреем легла какая-то тень, словно пробежала черная кошка. И эта кошка – она, Динка.
– Не смейте так разговаривать! – закричала она. – Я не хочу, чтоб вы спорили из-за какой-то зажигалки! Вот вам, если так! – Она вскочила и, с силой размахнувшись, забросила зажигалку в кусты орешника. – Вот вам!
Глаза Лени просияли, брови разгладились.
– Макака, – ласково сказал он, – ты ошиблась, нам не о чем спорить!
– Нам не о чем спорить, – согласно повторил Хохолок, но в уголках губ его таилась упрямая насмешка. – Мы просто говорили о курении!
– Это очень вредная штука, – весело продолжал Леня. – И ты права, что забросила свою зажигалку, потому что никто из нас курить не будет!
– Нет, – быстро прервал его Хохолок. – Я буду! Если она захочет, я буду!
– Я не захочу! – быстро сказала Динка.
Эта коротенькая размолвка из-за зажигалки не прошла для нее бесследно; она чувствовала, что в отношении Лени и Андрея вкралось что-то новое. Кроме того, ей просто жаль было зажигалку. Но искать ее в кустах Динка не стала…
Вспомнив об этом сейчас, она недовольно сказала:
– Можно было б разжечь костер зажигалкой… а я разжигала спичками… – Она хотела вернуться к тому странному разговору и хорошенько расспросить Леню.
Но Леня спокойно сказал:
– Спичками тоже хорошо, были б сухие щепки, а щепок я тебе еще наколю!
И, взяв топорик, ушел.
Ужинали на террасе, когда уже стемнело. Кулеш, пропахший дымком, показался всем особенно вкусным. И Динка, которая очень любила, чтобы ее подхваливали, сама распоряжалась за столом, накладывая Лене и Мышке полные тарелки, не забывая и себя. Может быть, поэтому да еще потому, что день был слишком насыщен всякими впечатлениями, настоящего вечернего разговора не получилось.
В комнате Алины горела лампа под зеленым абажуром. Пронизанные ее светом, в раскрытом окне качались ветки березы с нежными разлетающимися листочками, тонкий месяц острым серпом прорезал темно-голубые облака, одуряюще пахло лесными фиалками. Слова были короткие, а молчание длинным. Говорить, казалось, не о чем.
– Надо ехать к маме… – вздохнула Мышка.
– Да, надо ехать. Я завтра же поговорю об этом… – тихо отозвался Леня.
– От Алины тоже давно нет письма, – снова вздохнула Мышка.
– Что-то изменилось в ее жизни, – предположил Леня.
– Может быть, теперь она примет «Емшан»? – с надеждой сказала Динка.
И все посмотрели на портрет. Но старшая сестра при свете зеленой лампы казалась особенно строгой и недоступной, и все трое вспомнили, что она не любила посвящать кого-нибудь в свои дела и тем более не любила она, чтоб ее дела обсуждались даже самыми близкими людьми.
– Ну что ж! Как будет, так будет, – покорно сказал Леня.
– А Малайка, или этот Иван Иванович, ничего не говорил тебе, Лень? Может, приедет к нам Лина? – вдруг спросила Динка.
– Нет, – сказал Леня. – Лина не может приехать сейчас, ее приезд мог бы послужить ниточкой для полиции. Да! – вдруг вспомнил Леня. – Через недельку оттуда должен приехать один железнодорожник…
– К нам, на хутор? – оживилась Динка.
– Да, он привезет шрифт. Его нужно будет срочно переправить в город… Но это еще не скоро, я думаю, мама вернется к тому времени, – сказал Леня.
– Но почему мама ничего, совсем ничего не пишет о папе? Ведь она уже видела его, хоть одно свидание уже, во всяком случае, было… – снова заволновалась Мышка.
– А может, в письме нельзя писать. Может, что-нибудь такое, чего нельзя? – предположила Динка.
Леня встал и, потянувшись, хрустнул пальцами.
– Я поеду, – решительно заявил он. – Если завтра не будет письма, я поеду!
– А завтра воскресенье и почта закрыта, но я отвезу вас на станцию и постараюсь повидать Почтового Голубя. У тебя, Мышка, длинный день завтра? – спросила Динка.
– Да, конечно, я вернусь с вечерним поездом, но Леня, может, приедет раньше?
– Да, я постараюсь поскорей вернуться, хотя мало ли что могло случиться за это время… На заводе Гретера и Криванека ожидалась забастовка. Ну и чудак на самом деле этот Андрей! Как это уехать и не сказать даже хоть коротенько, что делается в «Арсенале» и вообще… Я просто удивляюсь ему! – с досадой сказал Леня.
– Не сказал – значит, ничего нет серьезного, иначе он так не уехал бы, хоть и расстроился, – чувствуя потребность защитить товарища, буркнула Динка.
Мышка махнула рукой:
– Вообще, Динка, ты пользуешься своим влиянием на него и заставляешь его делать какие-то глупости! Ты меня извини, но противно смотреть, как этот серьезный и неглупый человек бросается, чтобы исполнить любой твой каприз! Я понимаю, что вы давно дружите, что он тебя очень любит, но тем более, Дина, стыдно тебе набивать его голову всяким вздором и делать из него какого-то дурачка, тогда как он совсем другой человек в «Арсенале», рядом с такими людьми, как его отец, как Боженко…
– Боженко очень дорожит им… – вставил Леня, неодобрительно глядя на Динку.
– А что я делаю? Что я особенного делаю? – возмутилась Динка. – Я только делюсь с ним всем, что у меня на душе… Мне же не с кем даже поговорить!
– А о чем тебе говорить? Ты живешь, Дина, как во сне. В каком-то кошмарном сне, где вечно фигурируют то кулаки, то убийцы, которых нужно немедленно перестрелять. Я понимаю, что тебе жалко Иоську, жалко Федорку, и ты бросаешься всем на выручку, но, честное слово, Динка, есть более серьезные вещи, и человек, которому пятнадцать лет, не должен уже бросаться очертя голову во всякие приключения. И тем более не должен из-за пустяков отвлекать от этого дела своих друзей… – Мышка говорила много, горячо, с искренним негодованием.
Леня понимал, что она права, но он с тревогой смотрел на свою Макаку, которая слушала молча, словно впитывала каждое слово сестры, иногда взглядывая на него, Леню…
И он не выдержал:
– Ну, ну, Мышка… Ты очень преувеличиваешь все! Дружба есть дружба…
Динка порывисто поднялась с места.
– Не защищай! – горько сказала она. – Не в этом главное.
Она минутку помедлила:
– Главное то, что я одна… И никто на свете, кроме Хохолка, не может понять меня. Ты, Мышка, давно уже Васина, а Леня – мамин. И я одна…
Она выбежала из комнаты, хлопнув дверью, и через минуту до огорошенных ее словами Лени и Мышки донесся топот копыт…
– Вперед, Прима! Вперед!..
Глава 23
Во поле береза стояла…
Поле, поле… Бескрайнее поле, засеянное густым низкорослым овсом… Панское поле и панский овес. Отборные семена брошены в рыхлую землю, а все же при свете месяца горят в нем, как огоньки, красные цветочки сорняка, а на меже синеют васильки. Налетит ночной ветерок, пронесется над овсами с сухим звоном, потревожит в гнездах птиц, пробегут по земле перепелки, выглянут из овса заячьи уши, и снова тихо, только сухой звон от желтеющих колосьев. Не слышно и топота, мягко ступают на пыльной дороге копыта Примы. Не управляет лошадью хозяйка, и, добравшись до зеленого островка, где стоит в поле одинокая береза, щиплет густую траву Прима, смачно пережевывает ее крепкими зубами и, подняв голову, ждет, словно хочет спросить: «Куда едем и не пора ли домой вернуться?»
Нет, не пора… Бросив поводья и держась за гриву, Динка мягко сползает на землю и, прислонившись к теплому боку Примы, долго-долго стоит задумавшись. Много надо сил, чтобы жить на свете своим умом, да еще если слушаться своего сердца и своей совести. Куда летит камень, не думаешь, а попадет в тебя – узнаешь.
«Неподходящий я человек для жизни. Стою одна, как эта береза в поле. И никому от меня нет ни пользы, ни радости, – горько думает Динка. – Уж на что Мышка – добрая, справедливая, нет у ней ни единого пятнышка на совести, а что же наговорила мне сегодня Мышка… Говорила и говорила, как чужая. И Леня молчал. Трудно ему молчать, когда обо мне говорят плохое, но он молчал; только потом что-то сказал, просто так сказал, не выдержал. Вот, значит, какая я. Росла, росла – и выросла. Ни себе, ни людям. Сердятся они и на Хохолка за любовь ко мне, но Хохолок ни на кого не смотрит, никого не слушает и никого не боится. А сколько он терпел из-за меня!..»
Динка отводит лошадь от овса и опускается на траву. Далеко-далеко куда-то убегает ее мысль. Видит она себя девчонкой в коротком гимназическом платье; в мокрых чулках бегает она по лугу и рвет мохнатые фиолетовые цветы – «сон»… А под деревом тоненький реалистик стругает перочинным ножом палочку. Не думает о нем Динка… А ведь это из-за нее он в первый раз пропустил уроки, и дома его ждет строгий отец… Отец…
Морозный холодок пробегает по спине Динки, но сердце ее так жадно ищет тепла, ему так нужны сейчас доказательства, что хоть один человек на свете беззаветно любит ее, Динку…
