Рождение разума. Загадки нашего сознания - Вилейанур Рамачандран

Одна из причин трении между «чистыми лингвистами» и нейрофизиологами заключается в том, что первую группу интересуют только правила, присущие системе, и не заботит вопрос, почему эти правила сформировались и как они связаны со структурами мозга и с другими его функциями. Такие вопросы для правоверного лингвиста также лишены смысла, как теоремы Ферма[83] или Гольбаха[84] для некоторых теоретиков, интересующихся простыми числами. (И любой разговор об эволюции, нейронах или роли ангулярной извилины в способности считать будет казаться далеким от его интересов!) Ключевое различие заключается в том, что синтаксис претерпевал эволюцию в течение 200 тысяч лет или дольше в процессе естественного отбора, тогда как теории чисел меньше 2000 лет, и присущие ей правила не прошли ни отбора, ни адаптации в любом смысле. Несомненно, сама по себе полная бесполезность теории чисел делает ее соблазнительной для многих математиков, занимающихся «чистой» наукой!

Глава 5. Неврология — новая философия

1. Есть и другая возможность. Это «запаздывание» не имеет функционального значения, а происходит из‑за того, что событие в мозгу неизбежно «растягивается» во времени. Поскольку там нет «киноэкрана», на который в реальном времени смотрит маленький человечек (гомункулус), нет основания ожидать точной синхронности между переживанием волевого усилия и нервной активностью, порождающей соответствующие движения. Эту точку зрения бурно отстаивает выдающийся американский философ Дэн Деннет, и в ней есть преимущество закона экономии. (Хотя в биологии закон экономии может быть обманчивым, учитывая пути эволюции. Как однажды сказал Фрэнсис Крик: «Бог хакер, а не строитель».) Вегнер (2002) и Черчлэнд (1996, 2002) внесли важный вклад в развитие проблемы свободы воли. Благодаря им, а также Фрэнсису Крику, Кристофу Коху и Джеральду Эдельману, сегодня изучение сознания считается достойным занятием.

Здесь возникает одна трудность с идеей «растянутости» во времени — почему сбой в синхронизации между активностью мозга и ощущением волевого акта происходит всегда в одном направлении. Если это просто сбой, то можно было бы ожидать, что переживание произвольного акта хотя бы в редких случаях опережает активность мозга.

Честно говоря, философы, с некоторыми исключениями, недалеко продвинулись в понимании сознания. В частности, это касается Пат и Пауля Черчлэнд, Джона Серла, Дэна Деннета, Джерри Фодора, Дейвида Чалмерза, Билла Херстейна, Неда Блока, Рика Краша, Алвы Ноу и Сузан Херли (хотя даже эта группа просвещенных имеет склонность находить извращенное удовольствие в несогласии между собой ad nauseam[85]).

2. Если эти идеи верны, тогда мы можем сделать еще одно предположение. Нормальный человек, посылая руке команду двигаться, получает обратную связь от зрения и проприоцептивных ощущений (суставов и мышц) о том, что рука повинуется команде. Но если использовать систему зеркал и помощника в перчатке, тогда испытуемый будет видеть свою руку совершенно неподвижной — то есть не двигающейся. Даже невзирая на это, двигательные команды будут отслеживаться его мозгом, а рука будет чувствовать движение, но выглядеть недвижимой (Ramachandran, Blakeslee, 1998). Нормальные люди, сталкиваясь с такой несообразностью, будут переживать потрясение, говоря что‑нибудь вроде: «Боже мой, что происходит! Почему рука не двигается?». Тем не менее, когда мы попробовали провести этот опыт над непарализованной правой рукой у больной с анозогнозией, вызванной поражением правого полушария, она спокойно сообщила нам, что отлично видит, как двигается ее рука, то есть проигнорировала это несоответствие. Продолжая аналогию между анозогнозией и шизофренией, я предполагаю, что в ситуации с «зеркальным ящиком» шизофреники будут вести себя таким же образом — они будут видеть «галлюцинацию» со своей движущейся рукой.

3. Существует два различных взгляда на проблему квалии (Ramachandran, Blakeslee, 1998). Первый, как я думаю, теснейшим образом связан с самоощущением — это вопрос — головоломка о наличии вообще каких‑либо субъективных ощущений. Почему каждый из нас, включая и меня, не может быть зомби, который выполняет свою работу? Почему могут существовать два параллельных описания или «рассказа» о мире — субъективный рассказ Т и объективный рассказ «Оно»? Второй — почему ощущения принимают те или иные конкретные формы. По моему мнению, он более поддается научному изучению, и решение этой проблемы может также подвести нас ближе к ответу на первый вопрос.

Давайте проиллюстрируем его следующим парадоксом. Представьте, что я показываю вам двух абсолютно схожих людей. Одни из них с этого момента (без его ведома) будет помещен в камеру и обречен на мучительное существование, а другой будет жить на свободе в свое удовольствие. Если я спрошу вас: «Хорошо ли я поступлю, если я поменяю местами этих двух людей, пока они спят?» — вы согласитесь или по крайней мере не увидите никакой причины, по которой так делать нельзя. Но если я изменю вопрос и скажу: «Предположим, что вы один из них (тот, кто живет на свободе)… Хорошо ли будет, если я произведу этот обмен?» — вы ответите: «Нет, нехорошо». И как вы объясните это логически, если считаете, что существует только «объективный мир» — мнение третьей стороны?

Похожий вопрос поднимался в Древней Индии философами Санкхья[86] (как цитирует его Эрвин Шредингер в книге «Mind and matter» («Разум и материя»).

В качестве примера второй проблемы квалии посмотрим, каким образом мы ощущаем два разных физических измерения: длину волны (зрение) и высоту звука (слух). Несмотря на то что длина волны является непрерывным изменением, мы видим цвета как четыре качественно различных ощущения — красный, желтый, зеленый и синий. Эти четыре цвета субъективно воспринимаются как «чистые» — они не кажутся промежуточными или состоящими из других цветов. Смежные цвета в этом наборе четырех — «смешивающиеся», то есть мы можем видеть, что оранжевый составлен из красного и желтого, а лиловый — из красного и синего, Но несмежные цвета не поддаются смешению, как масло и вода. Довольно трудно представить себе голубоватый желтый или красноватый зеленый. Следовательно, по-видимому, цветовое восприятие «раскладывается» на четыре несмешивающихся вида. Но в случае с частотой звуковой волны это не так: мы слышим весь спектр от самой низкой до самой высокой частоты как непрерывное звучание в квалии.

Все это очевидно, но вопрос в том, почему так должно быть. Сказав, что это происходит из‑за того, как цвета закодированы (используя три рецептора в глазу — для красного, зеленого и синего — и четыре нервных пути), все равно не объяснишь, почему квалия должна раскладываться на четыре элементарных субъективных ощущения. И наконец, поскольку информация о длине волны извлекается с помощью вычислительных коэффициентов активности трех классов колбочек, теоретически они должны быть представлены в мозгу и субъективно восприниматься как непрерывные, подобно высоте звукового тона. Тот факт, что разные модальности ощущений прилагаются к длине волны и частоте тона, предполагает, что квалия не может быть вторичной. У нее должна быть эволюционная функция, например служить мнемоническим задачам, чтобы помечать такие вещи, как съедобные фрукты (красные), несъедобные фрукты (зеленые) или, наоборот, съедобные листья (зеленые), или сексуально привлекательный зад самки примата (красный и голубой) и т. д. Высота тона не используется подобным образом для «меток» объектов. По общему признанию, это притянутый за уши аргумент для различения цветовой квалии, но, размышляя на эту тему, трудно избежать таких натяжек (см. также Crick, 1994; Ramachandran, Hirstein, 1997; Crick, Koch, 1998) Ричард Докинз спросил меня, могут ли летучие мыши, которые «видят» предметы и качество поверхностей с помощью эхолокации, использовать цветовые ярлыки, когда они ощущают и обозначают структурные качества звуковой информации. Я согласился с тем, что это не такое уж неправомерное предположение.

Другой взгляд на интроспективное сознание состоит в том, что исходно оно возникло для того, чтобы стимулировать разум других людей помогать развивать сложные идеи в сознании других. Ник Хамфри высказал эту версию на конференции, которую я организовал в Кембридже (Josephson, Ramachandran, 1979). Подобные идеи были у Дейвида Премака и Макса Хаузера. На той же встрече Хорас Барлоу предположил существование тесной связи между языком и сознанием.

Квалия может нуждаться в самоощущениях, но мне трудно поверить в то, что ей необходим окончательно сформировавшийся язык в обычном понимании этого термина. Как я заметил на той конференции в Кембридже, квалия в целом, а цвета в частности гораздо более «мелкозернисты», чем слова, которые используются для их обозначения.