Смертельно опасны - Антология

– Она полюбила мужчину, молчаливого, доброго. Они убежали вместе и умерли где-то в лесу, бросив тебя и меня, – сказала она и ушла.

– Неправильно. Все не так. – У детеныша прорезываются зубы. – Поговори со мной. Скажи что-нибудь. – Когти тщатся выкопать из земли то, чего нет там. – Перестань. Перестань и скажи. – Кто-то перегрызает себе лапу, попав в силок.

Девочка говорит с землей.

Снова.

Калиндрис, скрестив руки, смотрела, как та ползет по неровной борозде: вдоль берега, в реку, за деревья и обратно к началу. Ругаясь, требуя, жалуясь, бормоча что-то невнятное следу, земле и самой себе.

Девочка вся извозилась в грязи – даже лицо, за которое она хваталась порой, стало грязным. Ее руки месили землю, добиваясь ответа, но земля не желала ей отвечать.

Она хотела, чтобы след все сказал ей, но не прислушивалась к нему. Хотела, чтобы земля подчинилась ей. Она хотела, и говорила, и требовала, но даже не думала слушать.

В точности как отец.

Калиндрис сжала кулаки, сама того не заметив.

– Он сказал, это будет легко, – ныла девочка. – Почему он так… – Она хлопнула себя по лбу, вымазавшись еще сильней. – Знаю! Все дело в тебе. Это ты делаешь что-то не так. Это ты виновата, за это тебя и ненавидят!

Вот она, его наследница. Бьет себя по лбу в грязи.

Бессловесная часть Калиндрис сказала себе, что девочке, которая все время говорит и совсем не умеет слушать, там самое место.

– Это только так говорится. – Звук собственного голоса удивил ее, как всегда. – Земля ничего не скажет тебе. Смотри, ты затерла следы. Давай начнем…

– Замолчи! – Скалится и рычит. – Не хочу тебя слушать. Хочу найти зверя, убить его, принести обратно и показать ему. Тогда отец опять будет со мной говорить, а ты и все остальные хоть провалитесь!

Девочка прохудилась разом. Изо рта брызгала слюна, глаза наполнились слезами, из носа текло. Она таяла и дрожала, вглядываясь в безответную землю.

У Калиндрис не было больше слов для этой девочки. Та вела себя так, будто это ее, Калиндрис, вина, что ее уши не слышат. Будто это Калиндрис виновата, что она обливается слезами и соплями в грязи.

В точности как отец.

Калиндрис удивилась слезам, затуманившим ее собственные глаза.

С ней земля говорила. Она сказала ей, куда ушел зверь. Сказала, что Калиндрис права, что злобится на этого ребенка, плачущего ребенка, что хочет ему отомстить. Калиндрис замкнула свои уши и пошла прочь.

Мать боялась. И отец тоже.

Сенни знала это, потому что они перестали кричать друг на друга.

Мать прижимала ее к себе, сидя в углу их домика. Отец стоял с топориком, выглядывая в окно. Мать держала Сенни, отец – топорик, и оба боялись.

Только Сенни не боялась. У нее был подаренный отцом ножик, и она не собиралась бояться, хотя отец сам боялся.

Не отдать ли ножик ему? Вдруг поможет? Но отец подал голос, и Сенни раздумала.

– Выйду погляжу, что там.

– Что ты? Зачем?

– Может, этой твари и нет поблизости. Мы не видали ее, когда нашли…

– Нет! Не вздумай! Идну уже забрали, теперь и нас заберут. Оставайся здесь, с нами.

– Я должен защищать вас. Так жить нельзя. Нельзя, чтобы зверь прогнал нас отсюда. Мы не должны…

«Бояться, – договорила про себя Сенни. – Должны быть храбрыми».

– Я выйду, – повторил отец. – Ненадолго. Сидите тут, я скоро.

Сенни кивнула. Она крепко держала свой ножик, а мать держала ее – так крепко, что даже больно. Ладно, пусть – у матери ведь нет ножика.

Отец отворил дверь. Там пели птицы. Солнце, опускаясь за деревья, сделалось рыжим. Ручей журчал, спрашивая, куда делась девочка, умеющая с ним говорить. Отец с топориком в руке сделал два шага и огляделся.

Птицы пели, солнце светило, ручей журчал.

И только отец был мертв.

Сенни знала, что он умер. Одна стрела пригвоздила его к двери дома, другая пронзила руку, и он уронил топорик. Мать закричала, и он закричал. Его кровь пролилась на дверь. Сенни еще крепче сжала свой ножик.

В дом вошел зверь – женщина. Длинные нечесаные волосы, грязная одежда, огромные уши, большие зубы и шрам на шее. Большим блестящим ножом она перерезала отцу горло, и кровь залила ее всю.

Птицы пели все так же, хотя отец умер.

Птицы пели, женщина рыдала, она смотрела на зверя.

У них было много имен: захватчики, люди, обезьяны, коу-ру. Рокада первый стал называть их зверями, чтобы было страшнее. А племя кивало и соглашалось с тем, что существа, грозящие захватить земли шиктов, – обыкновенные звери.

Она уже убила одну и повесила ее на дереве, чтобы предостеречь двух других, – хотя и тогда уже чувствовала, что их тоже придется убить. Как многих убитых ранее.

Она убивала их еще до того, как Рокада дал им новое имя. Это были враги, она истребляла их, как чуму. Шикты потому и шикты, что убивают. Этих она убьет, чтобы помешать девочке. Это девочке сейчас следовало обагрить руки кровью, а не Калиндрис. И вернуться к племени с окровавленными руками, чтобы племя признало ее и отец мог гордиться своей наследницей.

Посвящение девочки в шикты. Гордость Рокады. Отменяя первое, Калиндрис разрушала второе.

Девочка, человеческое дитя, стояла с ножиком, загораживая свою плачущую мать. Много проку от ее ножика против большого клинка Калиндрис. Глядя на Калиндрис снизу, она очень старалась не показать, как ей страшно. Калиндрис, глядя на нее сверху, прикидывала, как бы поскорее с этим покончить. Удар в сердце, пожалуй, – одной и другой.

Быстро и чисто.

Как только этот ребенок перестанет смотреть на нее.

– Ты ведь знаешь почему? – тяжело выговорила Калиндрис.

Человеческое дитя не ответило. Мать обнимала ее, удерживая на месте.

– Знаешь, почему я должна вас убить?

Дитя молчало. Калиндрис хотела сама сказать, но слова не пришли.

– Твой нож слишком мал. – Она подняла свой, широкий и красный. – Ты и обращаться-то с ним не умеешь. Брось его.

Дитя не бросило. Калиндрис хотела обойти девочку, но та снова загородила собой мать, грозя ножом охотнице. Как будто впрямь умела с ним обращаться. Как будто и не боялась.

Калиндрис нерешительно оглянулась через плечо, словно ожидая увидеть там другое дитя, свое.

– Тебе не нужно умирать, – сказала она, не глядя на человеческое дитя. – Твой отец и твоя мать – одно, ты – другое. Беги.

Она взглянула на девочку с ножом.

– Беги же.

Девочка не тронулась с места.

– Что же ты?

– Не могу, – полным ужаса голосом ответила девочка.

– Почему?

– Она моя мать.

Шорох страниц книги, упавшей с полки. Вздох золы в очаге, где давно не разводили огонь. Плач матери. Птичье пение. Кровь из раны в горле, капля за каплей.

Тихие, без всякого смысла, звуки.

Прошуршала кожа – Калиндрис убрала клинок в ножны. Простучали по полу сапоги – Калиндрис вышла из хижины. Человеческое дитя заплакало, упав на пол.

Калиндрис слышала ее, идя к лесу.

И свое дитя тоже.

Бег реки. Шелест ветра в листве. Волка, воющего вдали.

Птичье пение.

Как она ни старалась, как ни водила ушами, чтобы услышать нечто осмысленное, ей слышалось только это. То, что способна слышать любая безмозглая тварь.

Вой не приходил к ней.

– Где ты была?

Девочка. Беспокоится.

Калиндрис вышла на поляну с луком за спиной. Девочка, сидя на пятках, смотрела на нее снизу.

– Ты помылась, – заметила девочка, глядя на ее чистые руки. – Когда? Что ты делала?

Калиндрис, не глядя на нее, села рядом, свесила ноги над ручейком. Он почти высох и не журчал уже, только шептал. Справа виднелись грязные маленькие сапожки, забрызганные кровью оленя.

Всего-то несколько капель, а глаз сразу их замечает.

– Почему мы убиваем, дитя? – рассеянно спросила Калиндрис.

– Ты уже спрашивала.

– Знаю. Скажи еще раз.

Девочка поболтала ногами. Немного грязи отвалилось, но кровь осталась.

– Да не знаю я.

Калиндрис молчала.

Обе смотрели в лес и слушали, насторожив уши. Птицы пели, провожая еще один день. Ветер дул, как всегда. Олень испустил свой трубный зов.

– Ты убила зверя? – спросила девочка.

Калиндрис молчала.

– Это должна была сделать я.

– Нет. Не убила.

– Я ведь не дурочка.

– Знаю.

Она обняла девочку за плечи, притянула к себе. Сердце бьется часто. Дыхание прерывается. По телу проходит дрожь.

– Но давай притворимся ненадолго, что дурочка.

Никаких больше звуков. Ни далеких криков, ни близкого Воя. Только слова. Только детский голос:

– Это я должна была убить его. Отец так сказал.

– Твой отец не всегда прав.

– А ты?

– И я не всегда.

– Почему тогда я должна тебе верить?

– Потому что.

– Это не ответ.

– Я потом придумаю, ладно? – улыбнулась Калиндрис.

Улыбка девочки была более медленной, более нервной, как будто она боялась получить шлепок по губам. Калиндрис винила себя за это, за свои неуклюжие слова.

Ничего. Она еще научится пользоваться ими как следует. У нее будет время. Без крови, без холодных ночей. Без мыслей о Рокаде и о его словах. Она выучится им и скажет их своему ребенку.