Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947 - Гельмут Бон

Эта трибуна из светлых березовых стволов, украшенная красными транспарантами: «Да здравствует Красная армия — освободительница народов от гитлеровского ига!»

Эти согбенные фигуры военнопленных и это парадоксальное в данной обстановке обращение оратора «господа»!

Но в конце концов я прихожу к выводу, что оно здесь вполне уместно: «Господа!» Ну хорошо, не будем обращать внимание на бедственное положение военнопленных! Сделаем вид, как будто мы свободные люди, а не пленные!

Мы уже не солдаты и не соотечественники, как имел обыкновение называть нас в своих речах доктор Геббельс. Сейчас мы простые люди, штатские, которым говорят «господа», когда хотят к ним обратиться.

— Собственно говоря, он не сказал ничего неправильного! — считают стоящие вокруг меня товарищи по несчастью.

Со стороны торфоразработок веет холодный ветер. Пейзаж совсем непривлекательный, а жизнь жестока.

— Как тебе понравился Ларсен? — обращается ко мне Ганс, который опекает главным образом дистрофиков. У дистрофиков много свободного времени. Они представляют собой особо ценный объект для «антифашистского перевоспитания».

— Как мне понравился Ларсен? — с задумчивым видом говорю я Гансу. — О, очень деловой!

Вообще-то Ганс не достает меня со своим перевоспитанием. По профессии он специалист по торговле. Моего возраста. Управляющий или что-то в этом роде по продаже сельскохозяйственной техники.

— Ты знаешь, я сам не понимаю Маркса с его критикой буржуазной политэкономии! — признается он мне по секрету. Но он живо интересуется тем, что я рассказываю ему о жизни западногерманских капиталистов. Не так, как марксисты-доктринеры. Скорее как наивная девушка интересуется фильмом со счастливым концом.

— Неужели это правда, что ты рассказал мне о вилле Флика?

Мы с ним прогуливаемся вокруг бараков.

— Зачем мне выдумывать небылицы! В мужской ванной комнате все металлические части изготовлены из чистого серебра. В женской ванной — из золота высшей пробы. Только представь себе, шуруп на крышке унитаза сделан из чистого золота!

— Вот, сразу видно, в какой роскоши живут эти капиталисты! — восклицает Ганс с видом убежденного коммуниста.

— Это верно! Но для меня золотой шуруп на крышке унитаза является, прежде всего, доказательством того, что эти капиталисты не имеют власти над своим золотом. Они уже стали не кем иным, как рабами своего богатства, и, кроме того, у них плохой вкус.

Я совсем не хочу, чтобы эти активисты учили меня жить. Если кто из нас и собирается изображать из себя учителя, так это я сам. Поэтому я продолжаю:

— Почему же эти капиталисты часто сами являются всего лишь рабами? Потому что не они имеют власть над золотом, а золото над ними! Золото и серебро красиво и прекрасно, когда оно к месту! Но разве красиво, когда шуруп на крышке унитаза выполнен из золота?

— Это дело вкуса. А поскольку у них достаточно золота… — говорит Ганс.

— Раз уж у нас зашла речь о позолоченных крышках для унитазов в домах капиталистов: у Тиссена под кроватью стоит серебряный ночной горшок. Но на этом примере ты четко видишь, что и этот капиталист не знает, что делать со своим богатством. Так как ночной горшок из серебра гораздо хуже, чем горшок из фарфора. Ведь со временем серебро, конечно, потемнеет. Кроме того, серебро тяжелое и так далее. Таким образом, на этих примерах ты сам можешь убедиться в том, что капиталисты одержимы рабской зависимостью от своего золота и серебра, если даже крышки для своих унитазов и ночные горшки заказывают из золота и серебра.

Вскоре и другие активисты обращаются ко мне, чтобы услышать истории, подобные этой. У меня нет никаких причин, почему бы мне не воспользоваться случаем и не вступить в деловые отношения с всесильным лагерным активом за счет этих капиталистов. В конце концов, именно актив предлагает кандидатуры для направления в московскую школу антифашистов. А кто окончил московскую школу, тому неплохо живется и в том случае, когда его снова направляют в какой-нибудь лагерь в качестве активиста, присягнувшего на верность Советскому Союзу.

— Почему же нельзя поговорить о таких вещах, — заявляет однажды мне Ганс, которому — у меня сложилось впечатление — просто интересно поговорить со мной, и он не собирается выведывать у меня какие-то тайны.

— Мы, активисты, получаем от русских больше еды, чем вы в своих бараках. Уже в антифашистской школе дают офицерский паек. Группа кандидатов, которую мы недавно отправили в школу, только на дорогу до Москвы получила настоящие американские мясные консервы.

— Да, да, — с деланым безразличием говорю я. А про себя думаю: «Хотел бы я знать, отьели вы свои толстые ряшки за счет других военнопленных, или же русские действительно выделяют вам специальные порции».

— А у тебя уже неплохие отношения с этими активистами! — говорит мне один мой знакомый, с которым мы вместе прибыли сюда из утятника.

— Да, да, — подтверждаю я.

— Ты уже был на регистрации? — спрашивает он меня.

Дом, в котором происходит регистрация, я уже давно обхожу стороной, когда совершаю свои неспешные прогулки.

Мой собеседник уже побывал там.

— Мы уже привыкли между тем к вопросу, как зовут отца. Но то, что они спрашивают тебя о том, был ли твой дед рабочим или буржуем и владел ли он землей, я считаю просто смешным! Как и у нацистов, только тех интересовало арийское происхождение твоей бабушки!

Я сразу же навострил уши.

— Ты был в партии? — задаю я ему волнующий меня вопрос.

— В партии? — делано удивляется тот. — В какой партии?

— Ну как в какой? — говорю я. — В НСДАП.

— НСДАП? — говорит он. — Ты будешь смеяться. Из ста человек, прошедших регистрацию, никто не заявил, что состоял в НСДАП.

— Разве эта ложь не опасна? — перевожу я разговор на другую тему.

— Опасна? Гораздо опаснее оболгать самого себя и надеяться на то, что здесь есть справедливость. — Очевидно, он намекает на мою связь с активом.

— Опасно. Опаснее. Опаснее всего, — продолжаю я игру слов. — Иногда опаснее всего говорить правду.

Моему собеседнику к лицу стрижка наголо. У него череп как у истинного трибуна.

Мы прогуливаемся еще некоторое время вокруг барака для дистрофиков. Мой приятель ухмыляется.

— Когда ежедневно получаешь по двадцать граммов сливочного масла, в голову приходит гораздо больше умных мыслей! — дружески посмеиваемся мы. Но когда мы позже случайно встречаемся на территории лагеря, мы лишь на ходу бросаем короткое «Привет!» или «Ну?».

И больше ничего.

Мы считаем нецелесообразным, чтобы нас часто видели вместе. Одного из нас вполне достаточно.

Когда я однажды стою на посту у барака, где располагается парикмахерская, и слежу за тем, чтобы не украли доски для нар, которые мы принесли на дезинфекцию, чтобы уничтожить клопов, мне доставляет большое удовольствие наблюдать за прохожими.

Не за пленными. Они все похожи друг на друга. Хотя поляки одеты иначе, чем молдаване из Бессарабии. У румын, которые уже в течение нескольких месяцев ожидают обещанной отправки на родину, вокруг смуглой цыганской шеи повязан яркий шарф.

От австрийцев русские ожидают, что те ни в коем случае не станут выдавать себя за немцев. Поэтому те сшили себе своего рода красно-бело-красные кокарды.

Но пленный всегда остается пленным: бедное и одинокое создание! С бригадирами дело обстоит уже иначе. Разумеется, у них на рукаве тоже видны две русские буквы «ВП» — знак, что они военнопленные. Но большинство из них носят высокие сапоги. И хорошие суконные мундиры. Часто такие мундиры перешивают, и тогда они уже ничем не отличаются от штатских пиджаков с широкими лацканами. В остальном в лицах бригадиров нет ничего примечательного.

Гораздо интереснее русские.

Как мог угрюмый капитан медицинской службы, который сейчас пробирается в амбулаторию, попасть к пленным в этот богом забытый лагерь, где добывают торф?

— Переведен сюда в виде наказания! Он балуется морфием, — рассказывает санитар.

Вот мимо проходит Цап-Царап, вечно куда-то спешащий начальник трудового лагеря. Он пользуется среди пленных известной популярностью. Когда он переводит какого-нибудь пленного с одной работы на другую, то всегда спрашивает: «Цап-царап?» Мол, стащил ты что-нибудь? Хотя в действительности здесь нечего красть. Поэтому пленные и называют его Цап-Царап. Добрый малый. Но недавно он убил на месте выстрелом в затылок одного идиота, который хотел перебраться через изгородь из колючей проволоки.

Медсестры, которые проходят мимо, очень разные. У некоторых на ногах туфли на высоких каблуках и подобающая чертовски привлекательная походка. Другие топают в своих солдатских сапогах, как уточки.