Элиас Портолу - Грация Деледда

— Хвала Святому Франциску! — сказал дядюшка Портолу. — Я ждал этого дня; если бы не эта надежда, я бы покончил с собой. А, вы улыбаетесь! Ты улыбаешься, Яку Фарре! Эх, ты не знаешь, каково дядюшке Портолу! — и он вздохнул несколько раз. Элиас помрачнел и подумал:

«Мой отец говорит серьезно; если я отступлюсь, он этого не переживет».

Только Магдалина, казалось, не обрадовалась новости: широкие веки ее были опущены с выражением смиренной скорби; она ни разу не посмотрела на Элиаса, но он ни мгновения не заблуждался относительно ее чувств.

«Она всегда будет меня любить, — думал, уходя, Элиас. — Яку Фарре напрасно будет ухаживать за ней: она моя, только моя, она захочет разыскать меня, она сделает все, чтобы поговорить со мной, чтобы развлечь меня, я в этом уверен. Что мне делать?»

Этого он не знал, как не знал даже того, когда Магдалина сможет поговорить с ним; но он ждал, и это ожидание подготавливало его к борьбе, или, по меньшей мере, заранее вооружало его против слабости, которую он мог бы проявить, заговори с ним Магдалина внезапно. Если ему говорили, что кто-то ищет его, он чувствовал, что его сердце тревожно бьется, и думал: «Это она!» Затем, узнав, что это не она, вздыхал с облегчением и в то же время с грустью, шел домой, боясь повстречаться с Магдалиной наедине, осторожно входил в дом и чувствовал досаду, видя, что Магдалина не одна.

«Нам нужно расстаться! — говорил он себе, чтобы оправдаться. — Нам нужно поговорить и порвать наши отношения раз и навсегда!»

Однако прошло много времени, а Магдалина не побеспокоила его.

«Она смирилась; тем лучше! Кто знает? Может быть, я обманывался, может быть, она больше думает о Яку Фарре, чем обо мне», — говорил себе Элиас; и ему казалось, что он доволен, но в глубине души чувствовал странную и необъяснимую боль.

Но однажды в октябре, за два или три дня до обряда первой ступени посвящения в церковнослужители, когда он читал в своей келье, за ним пришли.

«Это она!» — подумал Элиас, заволновавшись.

Это была не она, а соседский мальчик, которого она отправила за ним: «Скажи отцу Элиасу (его уже звали так), чтобы он скорее шел домой и что он нужен там».

— Что-то с мамой? — спросил Элиас.

— Не знаю.

— Может, ребенок заболел?

— Не знаю.

— Ступай, я сейчас приду.

И он пошел домой; сердце его сжималось от тяжелого предчувствия. Магдалина и в самом деле была дома одна: тетушки Аннедды не было, ребенок спал. Переулок был пуст, и вокруг царили истома и бесконечное спокойствие туманного осеннего дня.

Как только Магдалина увидела Элиаса, она заметно разволновалась и почувствовала, что напрасно приготовила длинную речь, полную убедительных увещеваний: то время, когда она отправилась на пастбище и одним лишь поцелуем взяла верх над Элиасом, уже давно миновало; робость и, возможно, трепет, охватили ее при виде одежд, которые были на ее давнем возлюбленном, и, может быть, сейчас в ней говорил, скорее, расчет, чем страсть. Но, как бы то ни было, Магдалина разволновалась и оробела: она усадила Элиаса и, как всегда, подала ему приготовленный для него кофе, а затем спросила, отведя глаза:

— Ну как, обряд будет в воскресенье?

— Разве ты этого не знала?

— Знала.

Они замолчали.

— Зачем ты послала за мной?

— Зачем? — произнесла она, словно спрашивая у себя. — Ой, подожди, ребенок проснулся. Ах, тише, мой маленький: вот дядя Элиас. — Она встала, пошла к ребенку и принесла его с собой. Элиасу стало не по себе.

— Элиас, — начала она, — ты, наверно, догадываешься, что я хочу сказать тебе. — Элиас покачал головой. — Тебе ничего не говорит это невинное создание? А совесть твоя ничего тебе не говорит? Спроси у нее: еще есть время. Неужели Господь, которому все ведомо, не будет рад больше, если ты, вместо того чтобы сделать, что задумал, станешь отцом этому невинному ребенку?

Она замолчала, глядя на Элиаса и ожидая ответа. Дрожащей рукой Элиас машинально гладил малыша по головке.

— Что я могу тебе сказать? Теперь уже слишком поздно, Магдалина, — пробормотал Элиас.

— Нет, не поздно, не поздно!

— А я говорю, поздно; какой скандал выйдет, про меня будут говорить, что я полоумный.

— А, — с горечью промолвила Магдалина, — и из-за злых языков ты не желаешь прислушаться к своей совести?

— Моя совесть велит мне идти той дорогой, которой я готовлюсь идти, Магдалина! — сурово сказал Элиас, не поднимая глаз и не прекращая гладить маленького Берте. — Даже если я сниму эти одежды и женюсь на тебе, скажи мне, разве сможем мы признаться, что это мой сын?

— Нет, перед всеми мы не признаемся! Для всех он никогда не будет твоим сыном, но ты все равно сможешь обращаться с ним, как со своим!

— Я все равно буду любить его, я все равно буду заботиться о нем: в моем новом положении никто не помешает мне исполнить мой долг по отношению к нему.

— Нет, нет, — вымолвила она, начиная отчаиваться, опуская лицо и качая головой, — это не все равно, это не одно и то же!

— Я тебе говорю, что это одно и то же, Магдалина…

— Это ты говоришь, но это не одно и то же. И потом! — не сдержалась она, решительно поднимая голову, — а я, Элиас? А я? Обо мне ты не думаешь?

— Я не могу, — пробормотал тот.

— Не можешь? А почему ты не можешь? Ведь никогда не поздно! Неужели ты ничего не помнишь?

— Я не могу помнить. И потом, я тебе повторяю, что теперь слишком поздно.

— Не поздно, не поздно… — повторяла Магдалина, ломая руки, в отчаянии от того, что не может сказать слова, которые приготовила заранее.

Она была достаточно проницательна, чтобы заметить, что Элиас взволнован, что цвет его лица изменился, что его рука дрожала на голове ребенка, что еще немного упорства — и он был бы побежден; ей хотелось обвить его шею руками и заговорить с ним так, как она говорила с ним на пастбище; но какая-то высшая сила удержала ее на месте и почти не позволяла смотреть на Элиаса. Она чувствовала себя робкой и смущенной, как девушка на первом свидании. И свидание было жалким и жалко закончилось.

Магдалина на все лады повторяла уже сказанное; она напомнила Элиасу о прошлом, сказала ему, что всегда будет любить его, что будет жить и умрет с его именем, но в словах ее уже не звучал волнующий голос страсти, и все ее слова и доводы не стоили того взгляда, которым она победила Элиаса на пастбище; Элиас почувствовал это и смог одержать верх.

Они расстались даже не соприкоснувшись руками; но когда Элиас оказался один, то почувствовал, что его победа была ничтожной и жалкой.

«Если бы она попробовала искусить меня, я бы не удержался, — размышлял он. — А так как она осталась холодна, я тоже остался холоден. Но, раз уж она взялась за это, то, наверно, снова пойдет в наступление, потому что любит меня, и не только из-за того, что ребенку нужен отец, а для того, чтобы снова обрести мою любовь, — из-за этого она искушает меня».

И Элиас грустил, был взволнован и чувствовал себя слабым; и все же он не терял надежду на милость Бога, и с тем горьким сладострастием, с каким фанатики бичуют себя, желал, чтобы Магдалина не отставала от него и попробовала искусить его так, чтобы соблазн был силен, заставила его страдать, чтобы испытать его силу воли.

Но она больше не искушала его. Он продолжил учебу, скоро был рукоположен в священники и смог отслужить первую мессу. В его доме был устроен праздник, как на свадьбу: родственники и друзья принесли ему подарки, словно жениху, семья Портолу не пожалела овец и ягнят, поэты пели, импровизируя, стихи в честь молодого священника. Дядюшка Портолу оделся во все новое, смазал волосы, снова заплел косички и слушал состязание поэтов, держа на руках маленького Берте, который меланхолично склонял головку на грудь.

«Что с тобой, ягненок мой? — спросила тетушка Аннедда, нагнувшись над малышом. — Ты спать хочешь?»

Ребенок покачал головой, его зеленовато-синие глазки были грустны. Тетушка Аннедда отошла, взяла двумя пальцами медовый петушок и, снова склонившись над внуком, протянула ему леденец.

— На, держи, вот тебе петушок, ну же, не спи.

Ребенок неохотно взял леденец, не поднимая головы от груди деда, поднес петушка к губам, но не притронулся к нему.

— Хочешь спать? — спросил дядюшка Портолу, смотря на него. — Ты не спал этой ночью, птенчик мой? Ну же, проснись, послушай, какие хорошие песни! Когда вырастешь, ты будешь петь также. Я отвезу тебя на лошади на пастбище, и мы вместе споем.

Но ребенок, который всегда оживлялся, когда разговор заходил о поездке на пастбище, на этот раз остался безразличен к словам деда. За обедом он ничего не ел и, не отрываясь, все время прислонялся к деду.

— Сдается мне, что твой сын болен, — прокричал Фарре Магдалине.