Новый мир. № 11, 2003 - Журнал «Новый мир»

В апрельском референдуме Ельцин «одержал победу» — и что же? Что с неё дальше? А — ничего. Ельцин растерялся. Реального он по-прежнему не мог ни предложить, ни сделать. Кипело (или стыло?) на верхах всё то же патовое состояние двоевластия. Продолжало катастрофически падать производство, падал курс рубля (до пределов лилипутских, а финансовому жулью это-то и выгодно), чиновные и коммерческие разграбители угоняли за границу сокровища наших недр, и валюта оседала там, Россия уже перестала себя кормить, во второй год великих реформ продукты в городах продавались западные, и цены росли каждую неделю, — но чёрт с ними! но как при всём этом победить Верховный Совет?.. И новая блистательная мысль родилась (май 1993) в президентском окружении: теперь провести ещё один референдум — для принятия Конституции! Однако всё же — устыдились, и заменили нелепейшим Конституционным Совещанием — произвольно и непредставительно составленным и не имевшим никакого права принять Конституцию, а только давать рекомендации к ней.

И вот этот тягомотный момент всё длящегося беспомощного двоевластия, эти месяцы с мая по сентябрь 1993 — я ощущал как самые опасные для России: месяцы, когда решалось: развалиться ей на части или уцелеть? (А у меня эти месяцы ещё были отягощены подпиравшими новыми болезнями, двумя предстоящими операциями. Сказал Але: «А грудь-то всё давит. Если по дороге через Сибирь умру, в любую минуту может случиться, то не вези меня никуда дальше, похорони в подходящем месте поблизости. Я буду счастлив лежать в Сибири».)

Верховный Совет, естественно, использовал силу народного неприятия псевдореформ и занял по отношению к Ельцину и его правительству — оппозицию. Но по своему изрядно коммунистическому происхождению и при честолюбии Хасбулатова (выбор самого Ельцина! — знаток сердец…) — эта оппозиция приняла самые разрушительные формы. Хасбулатовский Верховный Совет, да ещё укреплённый дезертирством Руцкого (выбор самого Ельцина! — знаток сердец…), — не рухнул, а по-прежнему ярился в бой против Президента. В тот же первомай 1993 коммунисты устроили полувооружённое уличное выступление с бесчинством.

И хасбулатовская и ельцинская стороны, судорожно стягивая и покупая себе союзников, кинулись обе — губительно давать политические взятки-обещания автономным нацреспубликам, — и республики эти еженедельно возрастали в своём значении и требованиях. И Ельцин реально уступил некоторым права и привилегии, которых никогда позже отобрать не сумеет, да и не попытается. (В эти кризисные месяцы России всё активнее стал действовать «Совет Республик» — управительный орган, уничтожающий Россию, обезглавливающий русский народ: Россия имела там 1 голос наряду с 21 автономией.) А в мае 1993 Ельцин ещё и так им потакнул: «внешняя и оборонная политика автономных республик», — он допускает и такую! (Татария тут же стала засылать за границу свои международные представительства; якутская конституция возгласила собственную армию.) С Татарией было много переговорных раундов — и всякий раз новые уступки от Ельцина. И тогда покинутые сиротами русские области и края — стали в отчаянии, чтобы уравняться, объявлять себя тоже «республиками» — Дальневосточной, Уральской, Пермской, ещё и ещё какой-то… Нависал полный развал России — едва ли не в неделях.

Разрывалось моё сердце на всё это глядючи. Это пагубное двоевластие изводило меня. В гуще событий казались, наверно, важней перипетии партийных столкновений — а издали-то более виделись трещины по телу России, как они уже прорезбались, — уже геологическое явление. И сейчас — не выжить России без сильной президентской власти, нет у нас опыта парламентского правления. Я изневольно оставался на стороне Ельцина, хоть столь бесталанного, неуклюжего, столько уже провалившего (русская судьба, не выдвинулся у нас правитель предвидчивый и заботливый о народе), — только бы, только бы уцелела Россия!

Весна-лето 1993 были моими последними в Вермонте, последней возможностью ещё поработать в привычности. Тут я и писал две предстоящие речи — в Лихтенштейне и в Вандее, и вообще готовился тщательно к европейской поездке, которую мы с Алей затеяли в сентябре-октябре как «прощание с Европой». (Мало-мало мы в ней побыли за 20 лет рабочей жизни, а сейчас у меня укрепилось сомнение, достанется ли мне ещё когда побывать в Европе, да и в эту поездку я ехал с уменьшенными силами.) В лихтенштейнской речи я, по сути, повторял прежнюю критику западного общества, но мягче, и уже присоединяя к тому жребию и новую Россию — как она потекла теперь туда же, вопросов себе не ставя.

А прежде того, в июне 1993, я второй раз ездил в памятный мне квадратный двор Гарварда, где 15 лет назад произносил речь, — а в этот раз на выпускной праздник Ермолая. Тем летом (Аля в Москве, Игнат на фестивале в Марлборо) Ермолай и Степан усиленно, на двух компьютерах, помогали мне сворачивать к переезду мои работы.

…В Лихтенштейне, в Международной Академии философии, я произносил речь по-русски, отдельными короткими группами фраз, а Ермолай, заранее переведший речь, стоял рядышком со мной и озвучивал сказанное по-английски. (Эта система себя очень оправдывает: создаёт у слушателей полное впечатление связного текста на понятном языке — и не в отрыве от интонации говорящего на языке исходном.)

Старого нашего знакомца, герцога Франца-Иосифа II, мы уже не застали в живых. Банкет нам давал его старший сын, наследник, впрочем, сильнейше озадаченный произошедшим как раз в тот день правительственным кризисом в его герцогстве. На следующее утро ему предстояла парламентская битва за своего доверенного премьера — итак, мы осматривали замок и многочисленные его коллекции уже без хозяев.

Остановились мы на два-три дня у Банкулов в маленьком Унтерэрендингене. — Туда приехал со шведской телегруппой незабвенный наш невидимка Стиг Фредриксон. Сердечно встретились — и дал я шведскому телевидению давно-давно обещанное интервью.

Прошлись прощально по Цюриху — какой всё же привлекательный город, и как органически сочетаются в нём добротная многовековая старина — и самая модная (не всегда добротная) современность. (И сколько он мне дал для ленинских глав!)

После чего покатили поездом в Париж.

Во Франции — как всегда, мне особенно тепло. На улицах множество парижан узнавали меня и приветствовали, останавливались сказать благодарное; уж двадцать лет повелось, что во Франции я чувствовал себя как на второй, совсем неожиданной родине. Была встреча с парижской интеллигенцией. Два-три интервью. Большой «круглый стол» по телевидению, всё у того же Бернара Пиво. Говорили много о нынешней России, спрашивали, что буду делать на родине по возврате. Заверил я, что не приму никакого назначения от властей и не буду затевать избирательных кампаний; а вот поскольку буду говорить, не считаясь с политическими авторитетами, то не удивлюсь, если мне ограничат доступ к телевидению, к прессе[4].

Принял нас с Алей премьер Балладур, а мэр Ширак сам посетил меня в гостинице. Эти две последние встречи я использовал, чтобы со страстью внушать им мысли в пользу страдающей России (чтбо бы им — простить нам царские долги?..). Было и прощание с издательским составом «Имки», с Клодом Дюраном, и с моими многолетними переводчиками, неустанными, талантливыми и ещё высочайше добросовестными в проверке деталей, оттенков слов (присылали мне контрольные вопросники) — супругами Жозе и Женевьевой Жоанне. (И всё «Красное Колесо» легло на них, и частью попутное, что я за эти годы ещё издавал.)

А поездку в Вандею я ещё чуть ли не за год согласовал через Никиту Струве с префектом провинции Де Вилье. Я задумал её сокровенно — и теперь осуществил, к раздражению левых французских кругов. (Так слепо у них до сих пор восхищение своею жестокой революцией.) Де Вилье угостил нас бесподобным народным, массовым (но технически оснащённым современнейше) традиционным их спектаклем, изображающим на открытом воздухе, на огромной арене, в тёмное время, но при многих световых эффектах — историю Вандейского восстания. Ничего подобного мы с Алей никогда не видели и вообразить даже не могли. В последующие дни мы повидали историческую деревню, сохраняющую весь быт и ремёсла XVIII века, прошли и подземный музей, с большой силой воспроизводящий ухоронки повстанцев.

Щемящее впечатление! — и никогда не выветрится. Кто бы, когда бы восстановил в России вот такие картины народного сопротивления большевизму — от юнкеров и студентиков в Добровольческой армии и до отчаявшихся бородатых мужиков с вилами?!

Теперь предстояла поездка в Германию. Мне очень хотелось туда — ведь я её видел только с прусского края, в войну. Поехали (из Парижа поездом на Рейн) — в гостеприимный дом Шёнфельдов, когда-то привезших нам в Цюрих благоспасённый архив «Колеса». Петер Шёнфельд устроил встречу в Бонне с германским президентом Вайцзеккером. За обедом и после него я, вероятно слишком напорно, говорил в защиту русских интересов, Вайцзеккер стал вежливо сдержан и — как-то успел распорядиться погасить уже сделанные вокруг резиденции многочисленные корреспондентские фотоснимки, лишь один проскочил в печать случайно. — В остальном — германскую столицу мы обминули. Избранное тихое гощение у Шёнфельдов привело к заглушке моего пребывания в Германии, зато сохранило нам неповторимую возможность мирно осмотреть жизнь среднерейнских городков, побывать и у статуи «Великой Германии» — Стража на Рейне — на правом берегу, на круче, а лицом — против Франции, достопримечательность, переставшая быть туристской, а впечатляющая. С подробнейшими объяснениями нам удалось осмотреть и соборы Майнца, Вормса. Почтительно озирали мы эту мрачную готику, любовались уютными уличками благоустроенных малых немецких городков — знакомились с древними камнями Европы и тут же прощались, — а в глаза так и наплывали ждущие нас российские полуразорённые поля, укромные среднерусские перелески, деревянные переходы через ручьи и бревенчатые избы, далеко перестоявшие сроки своей жизни.