Учение о цвете - Иоганн Вольфганг Гёте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Но если уже просто внимательные от природы люди в состоянии принести нам так много пользы, на сколько же шире должна быть эта польза, когда сведущие люди работают рука об руку! Уже сама по себе всякая наука представляет собою такую огромную величину, что поддерживает много людей, тогда как ее не может поддержать ни один человек. Можно заметить, что знания, словно заключенная в русло, но живая вода, мало-помалу поднимаются до известного уровня, что прекраснейшие открытия были сделаны не столько людьми, сколько временем и что как раз очень важные вещи были осуществлены одновременно двумя или даже несколькими искусными мыслителями. И потому, если в первом случае мы столь многим обязаны обществу и друзьям, то здесь мы еще больше обязаны миру и веку; и в обоих случаях мы должны признать, не боясь преувеличений, до какой степени необходимы обмен мыслей, помощь, напоминание и возражение, чтобы удержать нас на верном пути и подвинуть вперед.
Вот почему в научных вещах нужно поступать обратно тому принципу, следовать которому посоветовал бы художник: последний хорошо делает, не выставляя напоказ своего произведения, пока оно не закончено, так как едва ли кто-нибудь может дать ему совет или оказать поддержку; когда же оно закончено, ему приходится принять во внимание и взвесить хулу или хвалу, связать их со своим опытом и таким путем развиваться и подготовляться к новому труду. Напротив, в научных вещах полезно сообщать публично уже о каждом единичном показании опыта, даже о догадке, и в высшей степени желательно не возводить научного здания, пока план его и материалы не будут признаны, обсуждены и выбраны общим мнением.
Если показания опыта, добытые раньше нас нами самими или другими одновременно с нами, мы намеренно повторяем и снова воспроизводим явления, возникшие частью случайно, частью искусственно, мы называем это экспериментом.
Ценность эксперимента состоит преимущественно в том, что, будь он прост или сложен, его при известных условиях со знакомым аппаратом и с требуемой умелостью всегда можно снова произвести, коль скоро возможно соединить все необходимые условия. Мы по праву дивимся человеческому рассудку, но очень небрежно относимся к тем комбинациям, которые он для этой конечной цели устроил, и к тем машинам, которые для этого изобретены и, можно сказать, ежедневно изобретаются.
Но как ни ценен каждый эксперимент, взятый в отдельности, свою настоящую ценность он приобретает только в соединении и связи с другими. Однако как раз для того, чтобы соединить и связать два эксперимента, обладающих некоторым сходством между собою, нужно больше строгости и внимательности, чем требовали их от себя даже очень проницательные наблюдатели. Два явления могут быть родственны между собою, но все же далеко не так близко, как мы думаем. Два эксперимента могут с виду как будто вытекать один из другого, тогда как между ними должен был бы стоять еще длинный ряд, чтобы привести их в естественную связь.
Вот почему никогда не будет излишним воздерживаться от чрезмерно поспешных выводов из экспериментов: как раз при переходе от опыта к суждению, от знания к применению человека, словно в узком проходе, подстерегают все его враги: воображение, нетерпеливость, забегание вперед, самодовольство, косность, формализм мышления, предвзятое мнение, лень, легкомыслие, изменчивость, и как там ни зовется вся эта толпа со своей свитой, – все лежат здесь в засаде и незаметно нападают как на действующего практика, так и на спокойного, с виду гарантированного от всех страстей наблюдателя.
Чтобы предостеречь от этой опасности, которая больше и ближе, чем думают, я хочу выставить здесь своего рода парадокс, который может пробудить более живое внимание: я решаюсь утверждать, что один эксперимент и даже несколько связанных между собою экспериментов ничего не доказывают, что нет ничего опаснее, как желание доказать какое-либо положение непосредственно экспериментами, и что величайшие заблуждения возникли именно благодаря непониманию опасности и недостаточности этого метода. Я должен высказаться яснее, чтобы не быть заподозренным в желании просто сказать что-то особенное[81].
Всякое показание опыта, которое мы получаем, всякий эксперимент, посредством которого мы его повторяем, есть, собственно, изолированная часть нашего знания; частым повторением мы доводим это изолированное знание до уверенности. Мы можем ознакомиться с двумя показаниями опыта в одной области, они могут быть близкородственными, но еще больше казаться такими, и обыкновенно мы бываем склонны преувеличивать это родство. Это свойственно человеческой природе; история человеческого ума дает нам тысячу примеров, и сам я заметил на себе, что часто делаю эту ошибку.
Ошибка эта стоит в близком родстве с другой, из которой она большей частью и вытекает. Дело в том, что человек наслаждается больше представлением, чем самой вещью, или, лучше сказать, человек наслаждается какой-либо вещью, лишь поскольку он представляет ее себе; она должна подходить к его умственному складу; и как бы высоко ни возносилось его воззрение над обыденным, как бы оно ни очищалось, все же оно остается обыкновенно только попыткой привести много предметов в известное понятное соотношение, которого у них, строго говоря, нет; отсюда склонность к гипотезам, теориям, терминологиям и системам, которую мы не можем порицать, так как она необходимо проистекает из организации нашего существа.
Если, с одной стороны, всякое показание опыта, всякий эксперимент по своей природе требует изолированного рассмотрения, а, с другой стороны, человеческий ум с колоссальной силой стремится соединить все, что находится вне его и с чем он знакомится, то легко увидеть опасность, которой подвергаешься, когда с предвзятой идеей хочешь связать отдельное показание опыта или доказать отдельными экспериментами какое-либо отношение, не вполне чувственное, но уже высказанное оформляющей силой ума.
Из таких усилий возникают большей частью теории и системы, которые делают честь остроумию их творцов и – в известном смысле – способствуют прогрессу человеческого знания, но, если они находят чрезмерный успех и удерживаются дольше, чем нужно, начинают снова тормозить этот прогресс и вредить ему.
Можно заметить, что хороший ум прилагает тем больше искусства, чем меньше имеется в его распоряжении данных; что он, как бы для того чтобы показать свою власть, даже из наличных данных выбирает только немногих фаворитов, которые льстят ему; что остальные он умеет расположить так, чтобы они явно ему не противоречили, враждебные же умеет так запутать, опутать и устранить, что целое действительно приобретает теперь подобие уже не свободно действующей республики, а деспотического двора.
У человека, обладающего такими заслугами,
