Смола - Ане Риэль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Только запах раз от раза менялся. Причем – в худшую сторону.
Едва завидев в окно его грузовик, две женщины, по очереди работавшие на кассе, даже начинали ругаться из-за того, кто будет его обслуживать. А люди в очереди пропускали его вперед, чтобы он скорее покинул помещение. Те, кто его не знал, зажимали нос и бранились. Те, кто знал Йенса, бросали друг другу полные сочувствия взгляды, молча соглашаясь друг с другом. Кто-то пытался поздороваться с ним, когда он проходил мимо, на что Йенс отвечал лишь мимолетной улыбкой. Вскоре он перестал даже улыбаться и просто молчал, уткнув глаза в пол.
Приезжавший на Ховедет почтальон тоже заметил перемены. Раньше он оставлял редкие письма для Хордеров прямо у дома, а заодно – забирал пару писем от Йенса или Марии для отправки. Сейчас же ему приходилось довольствоваться безымянным почтовым ящиком у поворота к дому. Посылки – а они приходили редко – он оставлял в деревянном ящике. Если для супругов было сообщение, то и его он оставлял там же – для этого Йенс оставил ручку и бумагу.
Затея Йенса со шлагбаумом удивляла его, но не сильно, потому что он сам был из немного чудаковатой семьи с южной части острова. Ходили слухи, что он был нежеланным ребенком корстедского почтальона Нильсена, которого все звали «любимчиком». Такое прозвище он получил, судя по всему, потому, что официально отцом ребенка считался затонувший косоглазый фермер с судимостью за совершение действий сексуального характера в отношении лошади. Другими словами, почтальон прекрасно понимал, что такое слухи и семейные тайны.
Он надеялся, что наступит тот день, когда для Хордеров придет такая посылка, что он будет просто вынужден зайти за шлагбаум. Он был исполнительным почтальоном – возил письма, как говорится, и в снег, и в дождь, – но и до невозможности любопытным. И, конечно же, ему хотелось рассказать друзьям в трактире новую сплетню о Хордерах. Вовсе не потому, что он любил сплетничать. Он любил рассказывать витиевато, наслаждаясь тем, что знает что-то еще, неизвестное другим. И его мучил тот факт, что он не мог рассказать им о своем родном отце. Было не принято говорить о таких вещах открыто. Но он мог намекать и делал это постоянно, так что его секрет никого уже не удивлял.
Лив знала, что ей нельзя никому попадаться на глаза – это был вопрос жизни и смерти, поэтому, как только ей казалось, что поблизости кто-то есть, она тут же пряталась в самый дальний угол контейнера. Вместе с отцом они оборудовали для нее удобное местечко среди покрышек и коробок. Два больших одеяла и занавески спасали от холода, а если их не хватало, то на помощь приходил мешок с теплой одеждой. Еще у Лив в контейнере были книжки, карманные фонарики, батарейки, конфеты, печенье, хлеб, бутылки с водой, так что она ни в чем не нуждалась.
Сначала, когда все начали ее искать, она не решалась включать в контейнере свет. Она тихонько лежала под одеялом в грохочущей тьме и прислушивалась к каждому звуку. Из-за постоянной темноты Лив даже не могла отличить день от ночи – время для нее слилось в единое целое. Вскоре темнота стала давить на глаза и легкие.
Она скучала по Карлу, который не хотел приходить в гости.
Спустя долгое время он наконец пришел. Она его не видела, но знала, что он был рядом с ней посреди этой тишины. Лив не осмеливалась заговорить с ним, потому что боялась, что их могут услышать, но Карл шептал ей на ухо, что он здесь и ему страшно: он боится незнакомцев, темноты, времени, неуверенности в происходящем и нехватки воздуха. А еще – запаха, который навис над ними, словно тяжелая туча из старой жвачки, пыли, плесени, засохших сгустков краски и скипидара.
В этот момент она успокоилась. Она молча утешала Карла и почувствовала себя еще сильнее прежнего. Пока она сосредоточена на том, чтобы успокоить брата, страх не сможет ею завладеть.
Они долго так лежали – Лив и Карл, охваченные тьмой, тьму окружали вещи, а вещи – запечатанный металлический контейнер. Близнецы думали о свежем воздухе, аромате леса и пытались вдохнуть его через небольшое отверстие тяжелой шторы.
Потом они услышали, как кто-то открыл висячий замок калитки, и через щель Лив услышала говорившего с ней отца. Наконец она решилась включить фонарик, который все это время сжимала в руке.
Отец пришел с горячим чаем и консервами, разогретыми на маленькой газовой конфорке. На кухне к конфорке уже можно подобраться с трудом, и раз уж теперь готовил только Йенс, он решил оборудовать, как он говорил, «свою кухню». Сверху он натянул парусную ткань для защиты от дождя и иногда зажигал свой самодельный факел и ставил его рядом с конфоркой в подставку для зонта, так что на этой «кухне» пахло едой и смолой. У чая и горячей еды был вкус счастья. У воздуха над открытой крышкой контейнера – тоже. Свет был такой теплый и приятный. И папа был рядом.
Лив рассказала ему о темноте и тяжелом воздухе. Он ушел, но скоро вернулся, подстелил газету для металлических опилок и просверлил три отверстия сбоку контейнера. Потом он смял газету с опилками и спрятал ее среди других газет. Отверстия он накрыл тканью, а чтобы она не слетела – зафиксировал ее сверху клейкой лентой.
– Так у тебя будет свежий воздух, когда нужно, – сказал он. – Можешь поднимать ткань, если будет душно или захочешь посмотреть на дорогу. Но помни про свет. Ни в коем случае нельзя включать свет, если ткань отодвинута, иначе все будет видно. Поняла?
Лив кивнула. Она послушно выключила фонарик, подняла ткань и посмотрела на три отверстия в форме треугольника вершиной вниз. Через нижнее отверстие Лив сделала медленный, глубокий вдох: она почувствовала запах елей, травы и соленого морского ветра. В верхние два отверстия она посмотрела на ночное небо и освещавшую дорогу луну. Где-то рядом ухала сова. Лив повторила за ней и улыбнулась, когда отец положил ей
