Толкователь болезней - Лахири Джумпа

После этого Искорка повисла на руке Санджива и пошатывалась, слегка возвышаясь над ним в замшевых леопардовых лодочках на восьмисантиметровых каблуках. Таким манером они прошли мимо бесконечных кварталов к крытой автостоянке на Вашингтон-сквер — Санджив слышал уйму рассказов о том, какие ужасные вещи случаются с машинами на Манхэттене.

— Но я ведь целыми днями сижу за столом, — ворчала Искорка в машине по пути домой, после того как Санджив заикнулся, что туфли жены кажутся неудобными и, может быть, ей не стоит их носить. — Не могу же я надевать каблуки, когда печатаю.

Он не стал возражать, хотя доподлинно знал, что за столом Искорка проводит не так уж много времени; вот хотя бы в тот самый день он вернулся с пробежки и обнаружил, что она без всяких причин лежит в постели и читает. Когда он спросил, почему она валяется в такой неранний час, жена ответила, что ей скучно. Он хотел сказать ей: «Могла бы распаковать коробки. Могла бы подмести чердак. Могла бы покрасить подоконник в ванной, а потом предупредить меня, чтобы я не клал на него часы». Вся эта неустроенность ее ничуть не волновала. Искорка брала первую одежду, на которую падал глаз в шкафу, читала первый попадавшийся под руку журнал и никогда не крутила ручку радиоприемника в поисках подходящей песни — ее не только удовлетворяло, но и увлекало то, что подвернулось случайно. И вот теперь все ее любопытство сосредоточилось на том, чтобы обнаружить следующий занятный предмет.

Через несколько дней, когда Санджив вернулся с работы, Искорка, попыхивая сигареткой, болтала по телефону с подружкой из Калифорнии, несмотря на то что цена на междугородние переговоры в это время суток зашкаливала.

— Ужасно набожные люди! — восклицала она, то и дело останавливаясь, чтобы выдохнуть дым. — Каждый день — как поиск сокровищ. Серьезно. Ты не поверишь! Даже выключатели в спальнях оформлены сценами из Библии. Ну, знаешь, там, Ноев ковчег и все такое прочее. Три спальни, но в одной мы устроили мой кабинет. Санджив сразу побежал в хозяйственный за новыми выключателями. Представляешь, заменил все до единого!

Теперь пришла очередь подруги говорить. Искорка кивала и, опустившись на пол и прислонившись к стене напротив холодильника, нащупывала зажигалку. Одета она была в черные брюки со штрипками и желтый шенилловый джемпер. Санджив унюхал что-то ароматное на плите и осторожно пробрался мимо длиннющего спутанного телефонного шнура, валявшегося на мексиканской терракотовой плитке. Он открыл крышку кастрюли с каким-то красновато-коричневым соусом, яростно бурлящим и вытекающим наружу.

— Это рыбное рагу. Я добавила уксус, — объяснила Искорка мужу, прерывая подругу и скрещивая пальцы. — Извини, что ты говоришь?

Вот такой она была — легко приходила в возбуждение и восторгалась мельчайшими пустяками, скрещивала на удачу пальцы перед любым действием, исход которого был в той или иной степени непредсказуемым, например когда пробовала новый вкус мороженого или опускала письмо в почтовый ящик. Санджив этого не понимал и потому чувствовал себя глупцом, как будто мир таил множество чудес, которые он не мог предвидеть или рассмотреть. Он вглядывался в ее лицо, казавшееся ему ничуть не взрослым: безмятежные глаза, приятные черты, словно бы не до конца сформировавшиеся, как будто они еще только должны приобрести какое-то постоянное выражение. Получив прозвище в честь детской песенки, Искорка должна была все же излучать ребячью нежность. Теперь, на втором месяце их брака, некоторые вещи выводили его из себя: порой, говоря что-то, она плевалась слюной или, раздевшись на ночь, бросала белье в ногах кровати, а не в корзину для грязной одежды.

Они познакомились всего четыре месяца назад. Ее родители, которые перебрались в Калифорнию, и его родители, живущие в Калькутте, давно дружили и, общаясь через океан, в то время когда Санджив был в Пало-Алто[11] в командировке, организовали вечеринку в честь шестнадцатилетия девушки из их круга, где представили друг другу Искорку и Санджива. В ресторане их посадили рядом за круглым столом с вращающейся тарелкой со свиными ребрышками, блинчиками с начинкой и куриными крылышками, и они сошлись во мнении, что все блюда одинаковы на вкус. Совпали они также в юношеской, но с годами не ослабевающей любви к произведениям Вудхауза и в нелюбви к ситару, а позже Искорка призналась, что ее очаровало то, как добросовестно Санджив подливал ей чай во время разговора.

И начались телефонные звонки, беседы длились все дольше, потом они стали ездить друг к другу — сперва он приехал в Стэнфорд,[12] потом она в Коннектикут, после чего Санджив стал сохранять в пепельнице, оставленной на балконе, раздавленные окурки сигарет, которые Искорка курила на протяжении выходных, до следующего ее визита и потом пылесосил квартиру, стирал постельное белье, даже протирал от пыли листья растений — и все в ее честь. Искорке было двадцать семь лет, и, как он смог заключить, ее недавно бросил один американец, безуспешно пытавшийся стать артистом; Санджив жил одиноко, имел невероятно большой для холостяка доход и прежде никогда не влюблялся. По настоянию родителей они поженились в Индии, в присутствии сотен доброжелателей, которых Санджив едва помнил с детства, в период непрерывных августовских дождей, в красно-оранжевом шатре, увешанном гирляндами с разноцветными фонариками.

— Ты подмела чердак? — спросил Санджив Искорку позже, когда она складывала бумажные салфетки и подтыкала их под тарелки. Чердак был единственным помещением в доме, которое они еще не убирали после переезда.

— Нет пока. Подмету, обещаю. Надеюсь, это вкусно, — проговорила она, водружая дымящуюся кастрюлю на подставку с Иисусом. На столе красовались корзинка с итальянским хлебом, салат айсберг, тертая морковь с салатной заправкой и крутонами и бокалы с красным вином. Искорка не стремилась никого поразить своими кулинарными талантами. Она покупала в супермаркете готовую курицу и подавала ее с бог весть когда приготовленным картофельным салатом, продающимся в пластиковых контейнерах. С индийской едой, жаловалась она, много возни. Искорка терпеть не могла резать чеснок, чистить имбирь и не умела пользоваться блендером, поэтому не она, а Санджив по выходным добавлял в горчичное масло палочки корицы и гвоздику, чтобы приготовить съедобное карри.

Однако он должен был признать, что сегодня жена состряпала нечто необычайно вкусное и даже на вид аппетитное, с белыми кусками рыбы, перьями петрушки и свежими помидорами, блестящими в темном красно-коричневом бульоне.

— Как тебе удалось?

— Проявила фантазию.

— И что именно ты сделала?

— Просто побросала разные продукты в кастрюлю, а в конце добавила солодовый уксус.

— Много?

Она пожала плечами, отломив кусок хлеба и обмакнув его в свою тарелку.

— Как же ты не знаешь? Надо записать. Вдруг тебе придется снова это приготовить, например для вечеринки.

— Я запомню. — Искорка накрыла корзинку с хлебом кухонным полотенцем, на котором — она только сейчас это заметила — были напечатаны Десять заповедей. Она широко улыбнулась мужу и слегка пожала его колено под столом. — Признай уже: это благословенный дом.

Новоселье запланировали на последнюю субботу октября и пригласили около тридцати гостей. Все они были знакомые Санджива — сотрудники и некоторые индийские пары, живущие в Коннектикуте; многих из них он едва знал, но в холостяцкие времена они часто приглашали его по субботам на ужин. Санджив всегда недоумевал, зачем эти люди ввели его в свой круг. У него не было с ними ничего общего, но он всегда посещал эти собрания, чтобы поесть пряный нут и котлетки из креветок, послушать сплетни и поговорить о политике, поскольку у него редко случались другие дела.

Никто из прежних приятелей пока не был знаком с Искоркой. Когда они стали встречаться, Санджив не хотел тратить быстро пролетавшие выходные, которые влюбленные проводили вместе, чтобы навещать людей, связанных в его сознании с одиночеством. Кроме Санджива и своего бывшего парня, того самого неудавшегося актера, работавшего, насколько ей было известно, в гончарной мастерской в Брукфилде, Искорка никого не знала в штате Коннектикут. Магистерскую работу, посвященную ирландскому поэту, о котором Санджив никогда не слышал, она писала в Стэнфорде.