Отражение Ворона - Дмитрий Вересов

Таня старалась говорить мягко и примирительно, взяв за пример Колина, чье спокойствие всегда успокаивающе действовало на собеседника. Но, как принято говорить, это был не тот случай. Лизку уже нельзя было остановить, столько обиды в ней накопилось, столько праведного гнева, который она решилась таки обрушить на голову своей непутевой сестры.

– Я по горло сыта твоими обещаниями! Они только воздух сотрясают и больше ничего. Съемки давно закончены, а ты не выбрала даже пары дней, чтобы навестить сыновей! А Нютке когда в последний раз звонила?

– А она мне, можно подумать, звонит?!

– Обе вы вертихвостки, вот что я скажу! Будто не родные! Вот так не звонить месяцами… это слишком. И не надо меня успокаивать, что здесь все так живут. Мы все равно русские и нам они тут не пример!

– Лиз, не гони волну, вот наступит Рождество, приедет как миленькая, как ни в чем не бывало. А притягивать плохое нельзя даже в мыслях, сама же меня так учила. Все у нее хорошо, вот было бы что не так, то сразу бы объявилась… Даже хорошо, что мы от нее про Павла скрыли в тот раз. Такой возраст сейчас, что только и смотри. Она девочка возбудимая, неизвестно, как бы она себя повела. А теперь уж как-нибудь ее успокоим.

– Успокоим, успокоим… Ты мне, сестричка, зубы-то не заговаривай! Ты вообще-то не забыла, что ты мать?!

«Эх, Лизка, Лизка, если бы ты только могла заглянуть ко мне в душу, если бы могла увидеть, какая там живет тоска и боль. Нет таких слов, что могли бы ее выразить». Татьяна пыталась придумать, что бы сказать в свое оправдание, и никак не могла этого сделать. А сестрица все продолжала:

– Ты знаешь, что я тебе скажу? Я тебе скажу, что никакая ты не мать. Не видывал свет еще таких матерей. Попрыгунья стрекоза – лишь бы все порхать, голливудским прихвостням головы кружить! Сорокалетняя парфетка, кукушка, подбрасывающая своих детей! – В устах сестры термин «парфетка» прозвучал как оскорбление.

– Лиза, угомонись, давай поговорим по-человечески…

– По-человечески? Ну, давай, говори. Если тебе есть что сказать.

И Таня осознала, что не может ничего сказать, ровно ничегошеньки. Ну как, как объяснить ей, такой родной, близкой и вместе с тем такой далекой сестре, то, что не поддается объяснению. Рассказать ей про звездную жизнь? Про свору журналистов, дежурящих у подъезда? Про то, что борьба за «Оскар» ведется не только на съемочной площадке? Нет, если она начнет расписывать Лизке свою теперешнюю жизнь, это только подольет масла в огонь. Ведь именно она, Татьяна, в погоне за славой и успехом, обрекла свою старшую сестренку на скучную жизнь курицы-наседки при чужих птенцах. Хотя разве не сама Лизка позвонила тогда в «Мунлайт Пикчерз»? Разве не она устроила Татьяне кинопробы и буквально силой заставила ее поехать в Голливуд? И она, Татьяна, не виновата, что все так обернулось, так хорошо для нее. Хорошо? Хорошо, да не во всем. Засыпать, вспоминая, как смеются твои дети. Думать о том, что они, наверное, уже подросли, изменились, и она этого не видит, только слышит вечерами их голос, идущий издалека по проводам… Лизавета все не унималась:

– Молчишь? Правильно молчишь. А хочешь услышать правду? Правда в том, что Митя, твой младший, меня мамой назвал. Меня!

У Тани больно защемило сердце. Так больно, что она невольно схватилась за грудь. За что с ней поступают так жестоко? Почему за счастье заниматься любимым делом, за то, что в этом деле к ней наконец-то пришел успех, почему за это надо платить такую страшную цену? И что ей теперь делать – бросить все, отказаться от последнего в жизни шанса?.. Значит, Митька начал Лизку мамой звать? Теперь у него две мамы, а через какое-то время останется одна, та, которую он будет считать настоящей. И неужели это будет не она, не Татьяна?!..

– Лиза, остановись, что ты говоришь!

– Говорю, что есть! Я рада заменить твоим детям мать. Но я тоже женщина из плоти и крови. И я не монашка, чтобы раньше времени ставить на себе крест. Я не хочу и дальше думать о том, как бездарно уходят последние годы накануне беспросветной старости, уходят на то, чтобы быть сиделкой при детях вертихвостки-сестры, которая тем временем разводит шуры-муры с голливудскими красавчиками! Ты бы почитала, что о тебе пишут! Боже! Да я бы на твоем месте давно от стыда сгорела! И дети, они ведь тоже слышат, что другие об их маменьке говорят! Мало им папаши-уголовника, теперь еще и мама, прости господи, шлюха!

Лизка уже не говорила, она кричала. И достигнув апогея, выкрикнув в трубку такое обидное, грубое слово, вдруг разрыдалась. А Татьяна сидела, пригвожденная к креслу, не находя слов. Сестра ее задела, и больно задела. И сильно обидела. Не тем, что пошла на поводу у глупых сплетен. Татьяна понимала, что многое Лизавета сказала сгоряча, что, поплакав, она раскается и извинится. Едва ли она и в самом деле до такой степени верит всей этой печатной белиберде. Просто для нее, женщины в последней стадии свежести, все эти россказни о чужих любовных похождениях, как красная тряпка для быка. Потому она и злится. Но то, что она назвала Павла уголовником! Ее ослика-Пашку, с которым так не вяжутся предъявленные ему обвинения. Этого Татьяна не могла простить даже родной сестре. А если, чего доброго, она станет настраивать против него детей?!

– Лиза, не смей так отзываться о Паше! Ты же знаешь, что все доказательства его виновности не стоят и ломаного гроша!

На том конце провода раздавались всхлипывания. А потом прозвучало то самое, неизбежное «прости».

– Прости, я не знаю, что на меня нашло. Я не хочу думать плохо ни о тебе, ни о Павле. Но так дальше продолжаться не может, поймешь ты наконец?!

И тут Татьяну осенило. Решение возникло в мозгу, как яркая вспышка. И оно оказалось простым, как дважды два. «Все гениальное просто, не просто, а очень просто! И почему я до сих пор этого не еде лала?». Сжав двумя руками телефонную трубку, Татьяна прокричала.

– Лизка, я все поняла! И у меня есть план, мистер Фикс! Хватит лить слезы – через неделю мы снова будем все вместе!

(4)

Татьяна купила в Лос-Анджелесе дом.

Базироваться далее в Сан-Франциско не представлялось возможным. Американская киноактриса по статусу и определению своему должна жить в Голливуде. В Лос-Анджелесе.

Мальчишки восприняли переезд как некое ковбойское приключение, и жизнь Татьяны снова наполнилась визгами, криками, вечными разборками между братьями, в которых ей, их матери, надлежало быть теперь ежедневным справедливым судьей… Судьей перманентного действия. Теперь дом ее снова стал настоящим домом. И когда случалось, что дети вдруг затихали, ей, как и положено настоящей матери, становилось тревожно, потому как ей было необходимо знать – а где Лешка? А где Митяй? А что вы там делаете? А где вы попрятались? Ау! А не затеяли ли вы какой-нибудь опасной шкоды? Не лопаете ли вы аспирин, играя в голодающих полярников?