Мое сердце и другие черные дыры - Жасмин Варга

Достав рюкзак с заднего сиденья, я иду за Романом к месту будущего лагеря. Из-под приоткрытого чехла палатки весело подмигивают две бутылки вина.

– Класс!

– Вино можно и теплым пить, – объясняет мой напарник. – А вот теплое пиво – это отстой. Поэтому я взял на себя смелость принять решение.

– Можно было пиво в сумку-холодильник поставить. – Я не обращаю внимания на то, что он говорит со мной как с лузером, который никогда не пробовал алкоголя. Хотя, если честно, так оно и есть. Не считать же несколько глотков пива, которое мне дал попробовать Стив, когда мне было лет одиннадцать и они с мамой устраивали вечеринку во дворе со своими друзьями.

– Да, но ее собирала мама – она бы заметила.

– Мог бы потом положить.

– Господи, ты так хочешь пива? Давай в город сбегаю.

Засунув руки в карманы черных джинсов, я направляюсь к реке:

– Да нет, все в порядке. Просто занудствую.

Робот вытаскивает из чехла палатку и начинает суетиться вокруг нее. Я даже подумываю предложить ему помощь, но в этом деле от меня никакого проку. А услышав, как он чертыхается себе под нос, я и вовсе решаю, что будет лучше прогуляться по берегу.

– Скоро вернусь.

Он не отвечает.

Спускаюсь с холма к реке, утопая в мокрой траве. Пустой причал, в заводи плавают обрывки рыболовных снастей. Я пытаюсь представить пляж полным людей: родители с детьми весело смеются, рыбаки азартно удят. Нет, не вяжется – кажется, это место создано для одиночества. Щебечут птицы, вдали фырчит лодочный мотор, но я слышу только звон у себя в голове. Зажав руками уши, напеваю про себя – чтобы в сознании не осталось ничего, кроме Мессы си минор Баха.

Когда я облокачиваюсь о потрескавшуюся деревянную ограду пирса, внезапный порыв с реки гладит меня по лицу. Иногда мне кажется, у ветра есть руки, пальцы. Порой мне даже хочется за них ухватиться – а вдруг он ответит на мое рукопожатие, поднимет и унесет далеко-далеко? Интересно, а Роман когда-нибудь думает о таких вещах? И вообще кто-нибудь думает?

Обернувшись, я обнаруживаю, что палатки отсюда не видно, и снова смотрю на воду. Каменистая кромка берега покрыта слизистыми водорослями, за них зацепились ржавые рыболовные крючки. Я знаю, что, спрыгнув здесь, просто вымокну и испачкаюсь, но не погибну.

Это не Крествилль-Пойнт, где прыжок убьет и меня, и Романа.

Возвращаюсь в лагерь, ступая тяжело – ноги как ватные. Я не рвусь к Роману, к его холодильнику без пива и к игре в «кину – не кину». Замечаю его раньше, чем он меня. Кажется, ему все-таки удалось поставить палатку: обвисшая голубая ткань полощется на ветру. Он стоит ко мне спиной, склонился над кострищем со спичками в руках.

Поравнявшись с ним, я смотрю, как два полена занимаются пламенем, и сажусь рядом с потрескивающим огнем.

– Нашла, что искала?

– А?

– Мне показалось, ты уходила что-то искать.

– Нет. – Я усаживаюсь на траве по-турецки. – Все по-прежнему.

– Рад слышать. – Роман потирает руки и выпрямляется. – Есть хочешь?

Пожимаю плечами, и он воспринимает этот жест за утвердительный ответ, подходит к сумке-холодильнику и достает сосиски, упакованные его мамой. В тесном пакете они осклизли и выглядят довольно плачевно. Протянув мне пакет, он вытаскивает из рюкзака несколько шампуров.

Я насаживаю сосиску на шампур и наблюдаю, как острый кончик пронзает оболочку насквозь. Подражая Роману, держу ее над костром, деловито поворачивая. Но, по правде говоря, я понятия не имею, что делать, – мы никогда в походы не ездили.

– По-моему, готова, – говорит Роман, кивая в мою сторону.

– О! – Я вытаскиваю сосиску из огня.

– Я же булочки забыл! Мама придет в ужас, – он робко улыбается мне, плюхается на землю, подтягивает колени к груди. Стягиваю с шампура свою «добычу», он дует то на нее, то на пальцы.

Я обезьянничаю, как могу. Уверена, что выгляжу пятилетней девочкой, которой не удается как следует задуть свечки на именинном торте. Обжигая пальцы, отрываю от своей сосиски кусок и отправляю в рот. Снаружи она горелая, а внутри еще холодная, но я заставляю себя ее проглотить.

Положив свою обугленную порцию на кусок газеты, Роман встает, приносит два пластиковых стаканчика и откручивает крышку одной из бутылок. Покачивая ею, объявляет:

– Ты права: класс! Жареные сосиски и вино – походная классика…

Я знаю: он меня дразнит, но я впервые в жизни буду пить вино, и, конечно, немного взбудоражена этим. Еще месяц назад я бы сказала, что ничто в этом мире не способно привести меня в восторг. Кто же знал, что это оказалось по силам такой глупости, как первый глоток вина? Я пытаюсь изобразить равнодушие, не расплыться в глупой ухмылке, пока Роман наполняет стаканы и протягивает один мне.

– Спасибо. – Я ставлю его на землю рядом с собой, едва не уронив свою горело-сырую «классику». Думаю, хуже недожаренной сосиски может быть только недожаренная сосиска, заляпанная грязью.

– Наверное, надо было салфетки взять, – вставляет Роман, проглотив очередной кусок.

– Наверное.

Он быстро расправляется с сосиской – возможно, она тоже полусырая. Я заставляю себя прожевать свою и отхлебываю вино. И тут же морщусь – ну и кислятина!

Роман смеется:

– А ты, я смотрю, в этом деле новичок!

– Боюсь, что так и есть.

Он поднимает свой пластиковый стакан:

– За Айзел, моего партнера по самоубийству!

Я чокаюсь с ним:

– За тех, кто не кинет!

Он широко улыбается, залпом выпивает вино и тянется за добавкой.

Солнце садится, но я понятия не имею, сколько сейчас времени. Подумываю достать мобильный из кармана и посмотреть, но потом понимаю, что это не важно. А важно, что сегодняшний день кажется намного короче всех остальных. Дни с Романом всегда будто сокращаются.

Я ложусь на живот, Роман вытягивается рядом со мной на спине, не отрывая глаз от неба.

– Жаль, что мы не нашли твоего папу.

Проведя языком по губам, я ощущаю терпкое послевкусие вина.

– Может, этот Джейкоб позвонит.

– Может быть, – Роман кладет руку мне на талию, – а может, нет. Но ты не будешь переживать из-за этого, ладно?

Я не знаю ответа на его вопрос. Думаю, что позвоню в больницу сама, если Джейкоб не поможет. Но на самом деле не уверена. С соседнего дерева с пронзительными криками слетает стайка птиц, и я вскакиваю от испуга. Казалось бы, чем ближе я к смерти, тем меньше должна волноваться, меньше бояться всяких пустяков. Но, выходит, все наоборот.

– Прости, – говорит он, убирая руку с моей спины и пряча ее в карман.

– Нет, это не из-за тебя.

– Ты птиц испугалась?

Мне хочется сказать ему, что теперь меня пугает буквально все, но я сдерживаюсь, а Роман пускается в разглагольствования о безобидности птиц. Он пьет все больше, я пытаюсь не отставать, но у меня кружится голова и слипаются веки.

Поворачиваюсь на бок, лицом к нему. Костер еще не потух, и тени от завитков дыма отплясывают на его щеке. Он в одиночку потягивает вино, и я понимаю: мне надо сказать что-то, чтобы он понял, что я чувствую, но меня и так уже покачивает, и я не хочу, чтобы стало еще хуже.

– А знаешь, я тоже боюсь, – наконец произносит он. Я чувствую винный запах его близкого дыхания. – Но и предвкушаю тоже.

Я крепко зажмуриваюсь, голова будто плывет куда-то.

– Ты когда-нибудь слышал о теории относительности Эйнштейна?

Он делает еще один глоток:

– Опять ты со своей физикой. Ты настоящий «ботан».

– Всегда думала: чтобы тебя считали «ботаном», нужно быть умной.

Он сдвигает брови на переносице:

– А ты и есть очень умная.

– Просто умело притворяюсь, – подмигиваю я, приподнимаясь и наливая себе еще вина.

– Ну, расскажи о ней.

– О теории? – Вино стало менее кислым. То ли я к нему привыкаю, то ли мои вкусовые рецепторы уже пьяные в хлам. Впрочем, я даже не знаю, могут ли они пьянеть.

– Да, о теории Эйнштейна. О твоей «ботанской» теории, – он говорит нечетко, смазывая слова. Это прикольно, но немного пугает.

– Ты знаешь, что у него их две: специальная и общая теория относительности?

Роман трясет головой:

– Ни фига не знаю про твоего Эйнштейна. И, честно говоря, если бы не ты, я бы об этом старике и не думал.

– Так это я заставила тебя размышлять об Эйнштейне? – прикусываю ободок стаканчика.

Опять эта его полуулыбка, но сейчас она такая ласковая и добрая.

– Как же мне не думать о том, о чем и ты? Нас теперь слишком много всего связывает.

Я не сразу понимаю, что улыбаюсь, – щеки растягиваются, вызывая давно забытые ощущения. Кажется, что в комнате, годами не видевшей света, внезапно выломали все ставни. Ничего не могу поделать: улыбка на моем лице все ширится и ширится. Это самое чудесное, что я слышала от Романа. Черт, это самое чудесное, что я вообще слышала за последние три года.