Холодная мята - Григор Михайлович Тютюнник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Всего-то и не запомнишь, — сокрушался Макар, — потому что у старого память, как дым: все вверх да вверх…
На дворе начало проясняться. В хате посветлело так, что на потолке стали видны синие дождевые пятна. На пол закапала вода — размеренно, словно стук часов. Но Макар не обращал на это внимания — он был туговат на ухо.
— Буду я двигаться, — сказал Федор Несторович, поднимаясь.
— Ну, как знаешь.
Макар отложил напильник, высморкался и вновь стал мять резину.
— Когда наведаешься еще, загляни.
Солнце заходило красно. Дождевые капельки на деревьях и травах сверкали пурпурно-зелеными искорками, наполняли лес тонким звоном. Туча сползла за реку и остановилась там, раскинув над лесом гигантские вороньи крылья. Где-то далеко между стогами соломы взблескивали молнии, погромыхивало.
Федор Несторович запрыгал следом за грозой, обходя лужи и орошенные кусты. Из-под земли, размытой дождем, из-под корней бурьяна поднимался над опушкой едва ощутимый, горьковатый запах мокрой сажи и старого обгорелого кирпича. Дышали гнилью старые пни.
И снова были балки, размытые дождевой водой; и снова Федору Несторовичу приходилось выжиматься на костылях, прыгая через рвы. А ветер бил мокрую штанину, наматывал ее на костыль, мешая идти.
Смеркалось. На левадах белыми озерами разлился туман, в нем неясно чернели кусты чернотала, словно шалаши на бахче.
Из тумана навстречу Федору Несторовичу выплыла, какая-то фигура. Кинулась к нему почти бегом. Это была Одарка — дрожащая, промокшая до костей. Видно, ждала вот тут, под копной, пока он вернется…
— Поздно уже, — сказала она. — Не успеете и к урокам подготовиться.
И пошла впереди, сбивая сапогами росу на травах.
Федор Несторович замедлил шаг.
— Я уже приготовился, — сказал тихо, словно сам себе, вздохнул и вновь заторопился, закачался на костылях, далеко вперед выбрасывая ногу.
ЧУДАК
В начале зимы ходить Олесю в школу можно двумя стежками: одна ведет через бор, вторая — по реке. Вторая удобнее, но в зазимье лед на речке тоненький, так и зияет черной бездной. Оттого каждый раз, когда Олесь выходит из дому, мать наказывает ему:
— Гляди же, сынок, по речке не иди. Там еще лед молодой.
Олесь смирно стоит у порога, слушает, Он еще совсем маленький — головой едва до щеколды достает, Глаза у него черные, глубокие, как вода в тени, смотрят широко, словно хотят сразу постичь весь мир.
Олесь любит зиму. Ему нравится первым протаптывать тропки в сугробах, снимать снежные шапки с кольев в плетнях — они становятся тогда голыми и стыдливыми, как стриженые призывники.
Еще любит Олесь рисовать на снегу всякую всячину. Присядет на корточки и водит пальцем туда-сюда. Глядишь, хата выходит, из трубы дым валит, а на плетне петух горланит, раскрыв клюв ножницами. Олесь сует застывший палец в рот и, стуча сапожком о сапожок, любуется своим твореньем до тех пор, пока кто-нибудь не крикнет со двора:
— А что это ты, парень, в школу не идешь? Вот погоди, я матери скажу!
Олесь подпрыгнет, как испуганный выстрелом зверек, засмеется тоненько: ги-ги— и подастся в сосны.
В бору снегу мало. То там, то сям проглядывает сквозь порошу трава с примерзшими к земле зелеными чубчиками, торчат низенькие пеньки с желтоватой, словно старый мед, смолкой на срезах. Тихо вокруг и затишно. Только порой скатится по ветке снега комок, сбитый ветром с верхушки. Где-то неподалеку слышно: тук-тук-тук — дятел орудует. Олесь наклоняется, кряхтит, старательно всматривается. Пальтишко у него толстое, грубое, а сам он тоненький, тяжело наклоняться: дух спирает, под глазами набрякает, оттого каждый сучок птицей кажется.
Глядь, под старой сосной шишки рябят. Ба! Еще одна упала. Вот где он, дровосек! Олесь встает на цыпочки и крадучись взбирается на косогор.
Заслышав человека, дятел перестал долбить, повел каленым клювом из стороны в сторону и нацелил его на Олеся: чего, мол, тебе тут надо? Вздрогнул, хлестнул крылом по коре и исчез, оставив в узеньком дупле шишку. Олесь хотел достать ее и попробовать на вкус, да передумал — и прижался ухом к стволу. Ствол чуть заметно раскачивало, под корой что-то жалобно скрипело, а внизу под ногами у Олеся шевелились корни — умирает сосна… Олесь нагреб сапожками снега под комель, утрамбовал его хорошенько и, решив, что сосна теперь не упадет, помчался через сугробы в школу.
Еще издали увидел мост с гатями по обе стороны.
За мостом краснеет сквозь белое кружево запорошенных деревьев кирпичная школа. Из труб дым валит тополиными столбами. Воздух пропитан запахом торфа и весенней испариной сырых ольховых дров. Слева от моста чернеют промоины, играя на солнце блестящей зыбью, — там бьют ключи; а справа, на мелководье, где лед покрепче, носится ватага школьников. Лед гнется, трещит от берега к берегу, вздуваясь впереди ватаги, словно одеяло на сене. Из пробоин струйками вырывается вода и заливает плес.
— Эй, Олесь! — кричат из толпы. — Айда с нами подушки гнуть!
— Зачем лед портите? — Олесь им в ответ. — Он еще молодой.
Детвора смеется: чудак.
А Федька Тойкало, задиристо оскалив зубы и указывая рукавом на Олеся, закричал так, что шея вытянулась, сразу сделалась тоненькой:
— Бей изменника! — Подскочил, стукнул Олеся локтем по лицу и исчез между сваями.
Олесь сгоряча смущенно улыбнулся, потрогал мокрой варежкой синяк под глазом и, скользя, побрел в школу. Под ногами мирно, словно валежник в лесу, потрескивал лед, а у глаза что-то отяжелело и дергалось. Олесь лег ничком, прижался ушибленным местом ко льду и начал рассматривать дно. Оно туманилось илистой пыльцой, пускало пузыри, которые прилипали ко льду, — белые, круглые, как монеты. Течение расчесывало зеленый роголистник, сучили тоненькими ножками какие-то жучки-паучки, боком преодолевая упругую струю. И чудится Олесю маленькая хатка под кустом водяного папоротника, а в той хатке — он, у окошка сидит, рыбку стережет. Захотел — вышел. Никто тебя не тронет. Иди, куда захочешь. Вон карасик плывет. Цап его за перышко: «Добрый день, дядько! Как поживаете?» Олесь сладко вскрикивает, ерзает ногами по льду.
