Открытие мира (Весь роман в одной книге) - Василий Смирнов

Глаза у Шурки слипаются. И башмаки, точно назло, не лезут на ноги, хоть плачь. Шурка сопит и пыхтит, сидя на полу посредине избы.

— Спать бы тебе… рыбак! — ворчит отец.

— Сейчас, тятенька, сейчас… — умоляюще бормочет Шурка, боясь, что отец не дождется его и уйдет на Волгу один. — Башмаки ссохлись немножко… Сейчас!

Он напрягает все свои силенки, кое‑как, с болью втискивает ноги в башмаки. Прихрамывая, бежит за отцом.

— Недолго сидите, — позевывая, говорит мать, идя на двор с подойником. — К обедне рано заблаговестят.

— Пошевеливайся с печкой, за нами дело не станет, — отвечает отец.

Утренняя свежесть мигом прогоняет сон. И башмаки перестают жать. Радостно таращится Шурка на румяную зорьку, предвещающую погожий день, на побледневшее сиреневое небо, на тихие липы и березы — ни один листок на них не шелохнется. Значит, рыба клевать будет здорово. Только бы не опоздать!

Торопливо проходят они с отцом мимо дворов. Слышно, как жуют коровы, фыркают и бьют копытами лошади. Где‑то хлопнула калитка, проскрипел журавель колодца. За Гремцом — надо быть, у Вани Духа — голосисто кукарекнул петух, ему поспешно ответили два на соседнем посаде, и вот все село запело протяжно и звонко, точно петухи собрались в одном огромном пустом дворе.

На гумне блестит роса. Прозрачные капли ее висят сосульками на лопухе, на длинной придорожной метелке, на красной и белой кашке. Тотчас промокли ноги и стало немножко холодно.

Шурка примечает — лен в поле не цветет, не разливается, как днем, голубыми ручьями и озерами. Правду говорил отец: лен крепко спит, закрыв свои ясные бирюзовые глаза. Шурка на ходу выдергивает один мокрый от росы стебель и внимательно осматривает чашечку: словно живой, цветок плотно сжал зеленые ресницы. Шурка осторожно ковырнул их ногтем. И голубой глазок, словно мигнув, глянул на него. Шурка взмахнул стебельком и принялся сшибать им, как плеткой, капли росы с широких листьев подорожника.

Отец остановился, настороженно поднял голову:

— Слышишь?

В высоком, начавшем рдеть небе тонко зазвенел жаворонок.

— Ранняя птичка, — сказал отец, улыбаясь.

— Почему?

— Заливается первая… каждое утро.

— Тятя, а правда, когда человек умирает — ворон каркает? Да?.. А как же ворон это узнает?

Отец ничего не ответил.

На густой, побелевшей от росы траве волжского луга темнеют чьи‑то размашистые, торопливые следы.

— Дядя Ося шел, — определяет Шурка. — А это Саша Пупа, у него мокроступы…

Отец нахмурился, прибавил шагу.

Еще минута нетерпения — и с пригорка видна дымящаяся утренним туманом спокойная гладь Волги. Мигает звездочкой далекий бакен. На середине реки чернеет лодка — должно быть, Капаруля — перевозчик осматривает переметы. Прямо под крутояром, за кустами ивняка, у так называемого Большого камня, на лещевых местах неподвижно торчат, как столбы, волжские завсегдатаи. Кто они — не разглядишь; наверное, дядя Ося и Саша Пупа. И еще дальше, по ту и эту сторону камня, сидят рыболовы — всем хочется раздобыться к празднику даровой закуской.

— Так и есть… все рыбные места заняли! — с досадой сказал отец, сбрасывая с плеча удочки. — Проспали… тьфу!

Шурка чувствует себя виноватым, с ненавистью глядит на свои башмаки и молчит.

Отец закуривает; поуспокоившись, размышляет вслух:

— На косу разве податься?.. Прежде там окуни на живца почем зря хватали.

Берегом, по песчаным отмелям, вспугивая бекасов, идут к косе.

Эта каменная гряда далеко врезалась в реку острым щучьим носом. Течение здесь быстрое, вода кружит по синим валунам, рябит на перекате самое раздолье для окуней. «Только бы пескарей наловить, — думает Шурка, будем нонче с рыбкой».

Пока отец возится со своими длинными удочками, разматывая их и навязывая грузила, Шурка, разувшись, взбирается на скользкий камень. Утвердившись, он живо насаживает на крючок маленького червя и, по рыбацкому обычаю поплевав на него, неслышно закидывает лесу. Питерский, красный с белой полоской, поплавок стремительно движется по течению. Местечка лучше не придумаешь — на лету рыба должна брать.

Вода вблизи черная, блестящая, как деготь. За перекатом она розовато светлеет, и облако отражается в ней, словно песчаное дно, а дальше, к тому берегу, вода опять становится темной, густой. Туман редкими белыми нитями плывет по течению вниз…

Поплавок дрогнул, остановился и стал тонуть. Наклонясь вперед, Шурка чуточку помедлил и взмахнул удилищем. Руки у него тряслись, когда он снимал с крючка первую свою добычу.

— Пескарь, — шепотом сказал он.

— Давай сюда! — откликнулся также шепотом отец.

Вместо червя он насадил пескаря за губку на большой крючок и ловко закинул длинную, без пробки, жерлицу. На самом перекате булькнуло грузило. Короткое можжевеловое удилище отец закрепил торчком между камней, и течение сразу же туго натянуло лесу.

Теперь Шурка попеременно косился то на свой, уносимый в быстрину красный поплавок, то на жерлицу. Ему не следовало бы, как он знал по опыту, этого делать (он тотчас прозевал клёв на удочке — пескарье ободрало наживку дочиста), и без него отец, сидя на ведре, пристально следил за жерлицей. Но страшно хотелось увидеть, как будет окунь «хватать». Шурка насадил свежего червя, выудил ерша, потом пескаря, потом у него сорвалась порядочная плотичка, а жерлица все стояла пустой, и вода глухо ворковала в камнях.

— Видно, перевелись окуни, — тихо сказал отец, разматывая вторую удочку.

И только он сказал, как лесу на жерлице рвануло, поволокло против течения. Закачалось и упало с шумом в воду можжевеловое удилище.

— Тащи, тащи!.. Уйдет! — не помня себя, закричал Шурка и от волнения свалился с камня.

Но отец и без него знал, что делать. Подхватив удилище, он быстро перебирал лесу. Ее так и рвало из рук, вода кипела. Полосатый черноголовый окунь, упираясь, показался из воды. Сильным взмахом отец выкинул окуня на берег.

— Почин — дороже всего! — весело сказал он.

Шурка зачерпнул воды и, перед тем как опустить в ведро окуня, взвесил его в руке.

— Здоровенный!.. Фунта на два.

Шурка не прочь был потолковать еще про окуня, как он «хватал» и рвался, да отец приказал помалкивать:

— Рыбка тишину любит.

Он поставил на перекате две новые жерлицы, а третью удочку кинул на червя за каменной грядой, в тихой заводи. Шурка, раззадорясь, тоже стал удить на две удочки, а так как держать обе в руках было тяжело и неловко, то одну он положил возле себя, придавив на всякий случай камешком. Беспрестанно клевали пескари, ерши, плотички — только не зевай, поворачивайся. Некогда стало менять червей, но и на оборвыши брало «на утоп».

Между тем туман густел, повалил хлопьями, как снег. Вскоре погас дальний бакен, скрылся противоположный берег, пропал Капаруля — перевозчик со своей лодкой, река будто сузилась. Черная вода тяжелой зыбью играла на перекате. Взошло солнце и утонуло в тумане. Стало холодно и сыро.

Слышно было, как в селе затрубил Сморчок. На той стороне реки, совсем рядом, заржала лошадь, кто‑то сердито сказал: «Балуй… вот я тебя!» Потом захлопал громко кнутом невидимый пастух, заблеяли овцы, заговорили бабы, и стадо прошло мимо Шурки так близко, что он слышал, как протяжно вздыхали коровы и кашлял, чем‑то подавившись, теленок.

Отец не успевал насаживать пескарей на жерлицы. Шесть окуней полоскались в ведре. И Шурка больше не слезал с камня.

«Хорошо бы запрудить Волгу, — размышлял он, — ну хотя бы на полчасика. Вода утечет, и вся рыба нам останется… А то сделать такой черпак, во всю реку, поддел раз — и рыбищи хоть завались».

— А, проклятая! — пробормотал он, снимая с крючка ракушку. — Клевала, ровно путная… Так вот же тебе! — Он шлепнул ракушку о камень.

Вспомнил, что давно не смотрел вторую удочку, потянулся за ней и ахнул — удилище несло к перекату. Видать, Шурка ненароком сдвинул камешек, и удилище соскользнуло в воду.

— Доставай, — строго сказал отец. — Да тихо, всю рыбу мне испугаешь.

Пришлось снимать штаны. Задрав рубаху, Шурка, ежась, полез на цыпочках в реку. Вода была теплая и вовсе не черная. Но почему‑то ступать в нее было боязно, замирало сердце, мурашки шевелились даже под картузом, в волосах. Хотелось покричать для храбрости, а нельзя. В молчании каждый шаг давался с трудом. К счастью, Шурка догадался захватить с, собой другую удочку, он зацепил ею уплывшее удилище, потянул на себя, достал мокрый конец и вдруг почувствовал, как что‑то тяжелое бьется на леске и тянет вглубь.

— Рыбина… тятя! — сдавленно крикнул он, не выпуская из рук согнутого удилища.

Отец бросился к Шурке.

— Уйдет!.. Тащи, тащи! — закричал он в рыбацком азарте, точь — в–точь как это делал Шурка, когда на жерлице брал первый окунь.