Пять процентов правды. Разоблачение и доносительство в сталинском СССР (1928-1941) - Франсуа-Ксавье Нерар

После поступления жалоба обрабатывалась в самом Приказе. Именно Челобитная изба, как еще называли эту службу, стала стержнем системы. Помимо тех жалоб, которые рассматривались в ней непосредственно, часть передавалась в другие приказы или специальным людям, чтобы они ими занимались{26}. Лишь незначительное число прошений требовало высочайшего суждения: в этом случае тексты направлялись либо в Боярскую Думу, либо царю. Во всех случаях решение царя или приказа писалось на самом письме двумя подьячими, а затем жалоба возвращалась просителю. Ответ мог также быть прочитан перед царским дворцом.

Большая часть жалоб исходила от общин или от «целой социальной группы вне границ той или иной области или от нескольких групп из одной и той же области»{27}. Под одним обращением к царю могли подписаться несколько десятков человек, как, например, в жалобе по вопросам «торговли и промышленности», поданной в начале XVII века от имени более чем ста просителей из разных областей России{28}. Коллективный характер подаваемых прошений в значительной степени ограничивал их содержание общими системными требованиями. Другим ограничителем служила неграмотность большинства населения страны, хотя за плату жалобы можно было составить при помощи писарей на Ивановской площади Кремля[13]. Челобитные могли подаваться и от отдельных людей{29}. Одной из форм таких жалоб был донос[14]. Так, например, некто Петр Волынский сообщал о «недостойных речах, которые держал Федор Новосильский по поводу Государя»{30}. По мнению С. Шмидта, эти бумаги, часто анонимные, хранились в специальном ящике. Тот же автор считает, что речь шла об «относительно распространенном явлении»{31}. Оценить это тем не менее сложно, так как архивы были уничтожены пожаром 1571 года. Ничего не известно также об эффективности такой системы — специалисты спорят об этом до сих пор[15]. Трудно определить и социальный статус жалобщиков; позднее некоторые авторы писали о возможности обращения к царю и последнего «холопа». Брокгауз и Ефрон приводят в этой связи слова, якобы сказанные Иваном Грозным главе Челобитного приказа А.Ф. Адашеву: «Поручаю тебе принимать жалобы бедных и униженных и рассматривать их с большим вниманием»{32}. Но верно и то, что историки чаще ссылаются на обращения из состоятельных классов (мелкопоместное дворянство или купцы, например).

Обобщенный характер жалоб, будь то по затронутым темам, будь то по количеству и составу авторов, позволял царю считать челобитные отражением настроений широких слоев населения и опираться на них в своем правлении. Таким образом, Указ 1598 года, закреплявший крестьян за землей там, где они были приписаны, был, по-видимому, результатом многочисленных жалоб «служилых людей» на действия богатых землевладельцев. Они «воровали крестьян у своих более слабых соседей и тем самым ослабляли их экономическое положение»{33}. Хотя жалобы еще не вошли в систему и не были, вероятно, распространены среди населения так широко, как о том охотно говорили позднее, тем не менее в сознании людей прочно укореняется представление о возможности просить государя о справедливости, тем более что царь оставался последней инстанцией в случае жалобы на работу самого Челобитного приказа (волокита, сомнительные решения, мздоимство).

Более того, челобитные и позднее, после прекращения практики их непосредственной подачи царю, остаются жить в сознании российского человека. Слово это, как и выражение «бить челом», становится синонимом и доноса, и жалобы и в этом смысле используется в XIX веке Гоголем в знаменитой сцене из «Ревизора». Когда самозванец Хлестаков принимает купцов, пришедших к нему на поклон, Гоголь использует это выражение в его прямом смысле, т. е. падать ниц перед кем-либо в знак уважения:

«Хлестаков: А что вы, любезные?

Купцы: Челом бьем вашей милости!

Хлестаков: А что вам угодно?

Купцы: Не погуби, государь! Обижательство терпим совсем понапрасну»{34}.

В следующей сцене жена слесаря приходит жаловаться лжеревизору, используя то же самое выражение, которое приобретает иной смысл:

«Хлестаков: Стой, говори прежде одна. Что тебе нужно?

Слесарша: Милости прошу: на городничего челом бью! Пошли ему Бог всякое зло! Чтоб ни детям его, ни ему, мошеннику, ни дядьям, ни теткам его ни в чем никакого прибытку не было!»{35}

Здесь уже речь идет именно о том, чтобы разоблачить или пожаловаться. Для публики 1836 года смысл выражения был, следовательно, совершенно ясен.

Система становится еще более жесткой с появлением Уложения 1649 года, которое запрещает — под угрозой тюрьмы и битья палками — обращаться непосредственно к государю и требует обращаться в соответствующий Приказ. Петр Великий (1682–1725), желавший построить современное государство, также максимально ограничивает возможность непосредственного обращения к царю. В то же время он развивает административную систему, призванную контролировать работу государства и фиксировать нарушения в работе его механизмов. Инструменты контроля, которые Петр I создает, чтобы положить конец повальной коррупции администрации и правительства создадут новые возможности для жалоб и обращений, но на этот раз не к государю, а к государству. Именно для этого и создается в 1711 году Сенат, в чьи обязанности входит контроль над финансами империи, но особый интерес вызывает институт фискалов, учрежденный в том же году.

Речь идет о минимум пятистах человек, помещенных под начало обер-фискала. Эти агенты, имеющие должности в различных административных учреждениях (включая церковь), должны защищать государственную казну, тайно наблюдать за администрацией империи, выслеживая и сообщая в Сенат обо всех взяточниках и провинившихся, о тех, «кто наносит вред интересам государства, каковы бы ни были их имена»{36}. В каждой губернии имелось четыре таких фискала под началом провинциал-фискала, и по одному — два в каждом городе{37}. Они становятся чем-то вроде профессиональных доносителей, с помощью которых государство держит под контролем процесс разоблачения нарушений и фильтруют информацию, поступающую от населения. Последнему, «от высших чинов до крестьян» предлагалось сотрудничать. Доносчику была обещана половина всего, чем владел тот, на кого он доносил, если вменяемые в вину факты подтверждались; если же он был крепостным, то мог к тому же, по указу 1715 года, надеяться на получение свободы{38}.

Фискалы — это всего лишь промежуточная инстанция, призванная собирать сведения, жалобы и доносы: они не проводят расследований{39}. Информация, которую они собирали, передавалась либо в Сенат, которому они служили, либо в суды. Фискалы и их информаторы были очень защищены: если в случае ложного доноса, первые могли быть наказаны только небольшим штрафом{40}, то вторым гарантировалась анонимность: «следует, по возможности, защищать доносителей и не раскрывать их имен, чтобы не напугать других доносителей»{41}. Этот статус «неприкасаемых» вызывал настоящую озлобленность в политической и церковной элите того времени, которую, как известно, новые царские агенты не щадили[16]. В 1712 году митрополит Степан Яворский публично осудил этот «порочный» закон, а граф Долгорукий назвал фискалов «антихристами и жуликами»{42}.

Это не помешало Петру I в указе 1713 года призвать своих подданных сообщать ему об известных им случаях коррупции. Этот призыв породил отправку огромного числа{43} анонимных писем. Петр тем не менее в другом декрете 1715 года, осудил эту практику (письма должны были быть сожжены), но подтвердил что «всякий подданный, если он является настоящим христианином и истинным слугой своего государя, может безо всякого сомнения сообщить устно или письменно о важных и существенных делах»{44}. Двусмысленный статус фискалов и нарушения, которые были связаны с их деятельностью, стали причиной ликвидации этого института: в 1730 году их место занимает прокуратура, которая уже непосредственно подчиняется царю. Тем не менее как ни краток был этот эпизод, след его надолго сохранился в исторической памяти россиян. Слово «фискал» продолжает использоваться впоследствии для обозначения доносчика. В словаре Даля XIX века глагол «фискалить» означает «доносить»{45}, а позже С. Ожегов добавит к прямому историческому значению переносное «доносчик»{46}.

XIX век: между традицией и современностью