Из моей тридевятой страны - Елена Айзенштейн

Оказывается, все же высота эта – понятие относительное, с нее виден ход ладей земных, но «в этот миг не видно Валаама». Валаам здесь не земной ориентир, а символ духовной реальности, невидимой с того «высшего камня», на котором стоит Ахмадулина. «В этот миг не видно»… Значит ли это, что в следующий миг будет видно? Откуда смотреть. Может быть, речь о еще большем наборе высоты, и придется не вернуться в род людей, а отдалиться от него?

Но прочтем признание поэта: «больно мне людское». Не только свое, людское, чужое людское равно больно. Об этом свидетельствуют прежде всего стихи больничной тетради. Одно из лучших в ней – «Елка в больничном коридоре» – христианские стихи Ахмадулиной, выражение ее любви к ближнему:

Мне пеняли давно, что мои сочиненья пустыСочинитель пустот, в коридоре смотрю на сограждан.Матерь Божия! Смилуйся! Сына о том же проси.В день рожденья его дай молиться и плакать о каждом!

Она испытывает сострадание не только к старухам, лежащим с ней в одной палате, но и к безмерно одинокому покойнику, только что расставшемуся с жизнью. Думая о местопребывании его отделившейся от тела души, она хочет побыть с ней, пока судьба новопреставленного не определилась:

Санитары пришли. Да и сам ты не жил без вина.Где душе твоей быть? Пусть побудет со мною покамест.

«Жизнь со смертью – в соседях». С особой силой тема потусторонней границы, бессмертия зазвучала в таких стихах Ахмадулиной, как «Воскресенье настало. Мне не было грустно ничуть…», «Был ход возбранен. Я не знала о том и вошла…», «Бессмертьем душу обольщая…»,» – Что это, что? – Спи, это жар во лбу…». Последнее названное стихотворение – великолепный поэтический бред, возникший, по-видимому, по чисто человеческим причинам, из-за высокой температуры («Спи, это жар во лбу»), а глубинно – из-за высокой температуры души, вызвавшей прекрасное видение: некоего латника, подымающегося в гору и ведущего «льва в поводу», а затем спускающегося «с горы небес» к автору стихотворения:

С горы небес шел латник золотой.Среди ветвей, оранжевая, длиласьего стезя – неслышимой пятойслед голубой в ней пролагала львиность.

Следующее четверостишие приоткрывает читателю смысл видения:

Вождь льва и лев вблизь подошли ко мнеМороз и солнце – вот в чем было дело.Так день настал – девятый в декабре.А я болела и в окно глядела.

«Мороз и солнце; день чудесный!» – пушкинская строка. Кто же прекрасный латник, рыцарь со львом, возникший на разрисованном морозом декабрьском стекле? Не Пушкин ли заставил Ахмадулину сказать об этом зимнем дне как о Дне Любви, о Дне разлуки между нею, смертной, и бессмертным ее знакомцем (а для нас – незнакомцем)? И сравнить эту разлуку с временным расставанием в Вероне двух влюбленных – Ромео и Джульетты, соединившихся в смерти?

Затмили окна, затворили дом(день так сиял!), задвинули ворота.Так страшно сердце расставалось с Днем,как с тою – тот, где яд, клинок, Верона.

Уж много раз меняли свет и темьВ пустыне мглы, в тоске неодолимой,сиротствует и полыхает День,мой невоспетый, мой любимый – львиный.

Утвердиться читателю в мысли о Пушкине помогают другие стихи Ахмадулиной, «Игры и шалости» и «Шестой день июня». В первом нам слышится та же тема прихода Пушкина из Вечности в морозный солнечный день:

Мне кажется, со мной играет кто-то.Мне кажется, я догадалась – кто,когда опять усмешливо и тонкомороз и солнце глянули в окно.………………………………Как ты учил – так и темнеет зелень.Как ты жалел – так и поют в избе.Ведь этот день, твоим родным издельем,хоть отдан мне – принадлежит тебе.

А во втором, написанном в день рождения поэта (она внутренне и стихом отметила его не раз), Ахмадулина соотносит себя со львом, стерегущим «белых ночей приворот», чугунеющим памятником Пушкину, охраняющим его поэтические владения. Не берусь утверждать, но предполагаю, что львиный образ связан с Цветаевой, равно как образ «вождя льва». Ведь это Цветаева сказала о Пушкине, как о вожде поэтов: «Нет, бил барабан перед смутным полком, / Когда мы вождя хоронили…». Итак, вождь льва… Пушкин. А что же лев?

Растает снег. Я в зоопарк схожуС почтением и холодком по кожеувижу льва и: – Это лев! – скажу.Словечко и предметище не схожи.

А той со львами только веселей!Ей незачем заискивать при встречес тем, о котором вымолвит: – Се лев.Какая львиность норова и речи! —

эти слова Ахмадулиной о Цветаевой. А объясняются они вот чем: в Праге над Влтавой стоит статуя рыцаря Брунсвика со львом, которую Цветаева безумно любила; в облике рыцаря со львом она видела черты своего Гения, своего Ангела-хранителя. И даже писала: «Если у меня есть ангел-хранитель, то с его лицом, его львом и его мечом». Мне кажется, что Ахмадулина в стихотворении» – Что это, что? – Спи, это жар во лбу…» написала о Пушкине как об ангеле-хранителе поэтов, своем ангеле, помогающем ей подниматься в гору, нести нелегкое поэтическое бремя: «Коль это мой разыгран бред вовне, / пусть гением зовут мою хворобу». Встреча с гением. Встреча с Пушкиным. Поэтическая высокая болезнь.

Человеческое, людское иногда побеждает в Ахмадулиной вселенское: «не хочет плоть живучая, лукавая про вечность знать и просится домой». Но чаще ее влечет «в те места, каким названия нет». И происходит это, как правило, ночью. Ахмадулина – ночная птица, состояние творчества, мучительное молчание и озарение, связаны с ночным часом (в этом она антипод Цветаевой, птицы утренней). Ахмадулина подобна сомнамбуле, процесс ее творчества совершенно не зависит от ее воли, стихиен. Она лютня в чужих (небесных) руках, никогда не знающая, запоет ли, сможет ли запеть на этот раз:

Дневная жизнь – уловка, ухищреньеприблизить ночь. Опаска все сильней:а вдруг вчера в над-Ладожском ущельедотла испепелился соловей?

Нет, Феникс мой целехонек и свищетслог, слог – тире, слог, слог – тире, тире.Пунктира ощупь темной цели ищет,и слаще слова стопор слов в строке.

Округла полночь. Все свежо, все вновеЯ из чужбины общей ухожуи возвращаюсь в отчее, в ночное.В ночное – что? В ночное – что хочу.

Дневная людская жизнь – чужбина, ночное бытие – «отчее», отчий дом. «Ночное что хочу» – житие в искусстве, рождающемся от соприкосновения с миром: дождем в окне, мокрыми цветами, луной, сиренью, грядой камней, «черемуховой гроздью бытия». О черемухе стоит сказать подробнее. По-видимому, для Ахмадулиной черемуха соотносится с ее представлением о КРАСОТЕ в абсолютном выражении. Черемуха – «вкрадчивый привет от важного событья, с чьим именем играть возбранено перу». Наверное, черемуха – один из ликов божества, одно из его воплощений. Любовь к черемухе превращает поэта, который «родом из людей», во вместилище черемуховой красоты, в форму, подчеркивающую древесную божественную прелесть:

Благодарю тебя за странный мой удел —быть контуром твоим, облекшим неизвестность,подробность опустить, что – родом из людей,и обитать в ночи, как местность и окрестность.

Душа каждого предмета «желает быть воспета» и непременно ее, Ахмадулиной, голосом. Не успев оплакать черемухи «праздник выпускной», поэт устремляет свой безутешный взгляд на сирень, также жаждущую хвалы поэта, его любви, «неусыпной ласки» его эпитетов, его обожанья:

Оборок, складок, кружев, рюшейсегодня праздник выпускнойи расставанья срок горючиймоей черемухи со мной.…………………..Но жизнь свежа и беспощаднав черемухи прощальный деньглаз безутешный – мрачно, жадноуспел воззриться на сирень.

«…Обитать в ночи, как местность и окрестность», под силу только тому, кто способен забыть самое себя от любви, под силу поэту, каждая строка которого – объяснение в любви к миру. Стихи – возвращение долга жизни и природе, потребность «свести себя на нет» на каторге любви. Ведь каждый «День жизни, как живое существо, стоит и ждет участья». В этом – залог бессмертия, существования «навсегда, наизусть».2