Дело жизни - Адольфо Биой Касарес

– Ты права, – сказал я. – Ты, должно быть, задыхаешься в этом доме. Почему бы, например, тебе не сменить мебель?

– Мебель? Зачем? Я ее не замечаю. Наверное, я смотрела на нее вначале, когда пришла в этот дом. Теперь я не вижу этих вещей, я просто ими пользуюсь. Утруждать себя тем, чтобы менять одни вещи на другие? Я не сумасшедшая! Если, например, новая мебель окажется красивее, я начну замечать ее и это будет меня отвлекать. Когда я пришла в этот дом, все эти вещи здесь уже стояли, и пока я здесь, они останутся на своих местах.

Безусловно, Милена была не похожа на других женщин. Я рассудил, что диверсию лучше завершить. И перешел к главному:

– Я никак не пойму, почему вы с Эладио не можете жить спокойно. Он – миролюбивый и разумный малый.

– Ясно, ясно! Зато я – бешеная, властная баба. Ты обвиняешь именно меня, как и все остальные. А тебе не приходит в голову, что он спокоен потому, что его ничто не трогает, что он выглядит разумным, потому что лицемерит, а я бешусь, потому что он меня доводит? Если бы ты слышал, каким голоском он вещает свое разумное, ты бы сейчас не говорил глупостей. Вот что я тебе скажу: я не доверяю тем, кто много думает. Они не любят жизнь, поворачиваются к ней спиной, знать ее не хотят. Они столько размышляют о том, чего не знают, что додумываются до чудовищных вещей.

– Эллер – не чудовище.

Милена возразила, что вот именно чудовище, взяла меня за руку, помогла мне подняться с моего шаткого стула и потащила в гараж. Там она показала мне нечто вроде рамки, установленной на столике.

– Подойди-ка к этому агрегату, – велела она.

Я посмотрел на рамку с опаской.

– Не бойся, не укусит, – заверила Милена.

Аппарат состоял из двух колонок, возможно никелевых, высотой примерно сантиметров двадцать, соединенных в своей верхней части длинной металлической лентой. Я сделал шаг к аппарату.

– Ближе, – подбодрила меня Милена.

Я повиновался.

– Еще, – настаивала она, пока я не подошел вплотную. – Ну? Что ты чувствуешь?

Мог ли я признаться, что в эту минуту я вспомнил – точнее, пережил – давнее посещение Института Пастера? Я видел, слышал и лай, и запах, и даже шерстинки, прилипшие к брюкам, и полный надежды, но донельзя печальный взгляд пса. Милена вновь настойчиво повторила:

– Что ты чувствуешь?

– Что чувствую? Что чувствую? Может быть, присутствие собаки…

– Ты не ошибся. Чтобы создать это великолепное устройство, – в ее голосе явственно слышался сарказм, – чтобы в установке «чувствовалась собака», Эладио корпел долгие годы, забыл о жене и детях, пожертвовал другом…

Я смущенно заметил:

– Насколько мне известно, с его друзьями ничего плохого не случилось.

– Я не сказала: друзьями, я сказала: другом! Своим лучшим другом. Сейчас ты в этом убедишься.

Она снова взяла меня за руку. Открыла дверцу в тонкой перегородке. Я заглянул туда.

– Маркони, – пробормотал я как во сне. На вешалке или на крючке, я толком не разобрал, висела шкура несчастного пса.

– Что это? – спросил я.

– Ты и сам видишь. А сейчас Эладио пошел купить яду у Пауля, чтобы протравить шкуру, как это делают, когда овца сдохнет.

– Эллер его так любил! Должно быть, пес умер от старости.

– Нет! – неумолимо ответила Милена. – Он умер во благо науки, как выразился Эладио. Я не переваривала этого пса, грозилась убить, но ни разу не причинила ему вреда. Эладио же его очень любил, но еще больше ему хотелось, чтобы, приближаясь к рамке, человек чувствовал присутствие собаки.

– И поэтому он убил Маркони?

– Да. Потому что он – чудовище. Монстр и дегенерат.

Я ответил:

– Боюсь, что ты права.

Я поцеловал Милену.

– Ты его не подождешь? – спросила она.

– Нет.

Кажется, когда я уходил, она улыбалась. На улице, под сияющим утренним солнцем, я почувствовал, что весь дрожу. «Какое облегчение – выйти из этого дома, – подумал я. – Бедная Милена! Из-за Эллера ее жизнь превратилась в сплошной кошмар».

Мы ежедневно виделись с ребятами и обсуждали сложившуюся ситуацию. Я и теперь, как и тогда, не понимаю, что, собственно, мы могли решить; но встречи эти казались мне совершенно необходимыми. Я был целиком и полностью на стороне Милены; я так защищал ее во всем, что даже Длинный, который всегда оправдывал женщин, сказал мне однажды:

– Ты что-то уж слишком!

Друзья не разделяли моей убежденности, что во всем виноват Эллер. На мои суровые обвинения Козел лишь снисходительно качал головой. Он даже как-то раз позволил себе заметить, что в общем-то все не так уж и скверно. Я же продолжал гнуть свою линию, будто какая-то неведомая сила меня подталкивала. Сколько прошло времени? Чуть больше недели, чуть меньше двадцати дней. Я все прекрасно помню. Была ночь, стояла ужасная жара, мы сидели в Барранкасе в Бельграно. Я разглагольствовал:

– Если мы это так оставим, он и с Миленой сделает то же, что с собакой. В конце концов, собаку он даже больше любил. Я со всей ответственностью заявляю, что он настоящее чудовище.

Пришел Козел; вид у него был какой-то странный. Он наклонился и что-то тихо сказал Альберди. Тот воскликнул:

– Не может быть!

– Чего не может быть? – спросил я.

Словно щадя меня, Альберди ответил не сразу:

– Кажется, умер Эллер.

– Пошли к ним, – скомандовал Кривоногий Эспаррен.

Наши шаги были гулкими, как будто мы шли в деревянных башмаках. Вы легко догадаетесь, каковы были мои мысли: «Почему все это происходит со МНОЙ?» (Смерть Эллера я расценивал как событие в МОЕЙ жизни, как расплату за то, что я так дурно о нем думал и так сурово обвинял его.) Было и запоздалое чувство невосполнимой потери лучшего друга: его ума, творческой натуры, приветливости и мягкости. Как же это я не понимал, что Эллер жил с Миленой и с нами, словно взрослый среди детей?!

Когда мы пришли, в гостиной уже было полно народу. Мы по очереди обнялись с Миленой, окружили ее. Альберди спросил:

– Как это случилось?

– Он не был болен, – ответила Милена.

– Тогда почему? – спросил Козел.

– Не думайте, ничего сверхъестественного. Он не покончил самоубийством. Он просто перестал жить. Он, бедный, устал воевать со мной и перестал жить.

И она закрыла лицо руками. Дети прижались к ней. Раньше я никогда не видел ее с детьми; роль матери казалась мне столь же абсурдной для Милены, как для Эллера – роль мертвеца; да, столь же абсурдной и почти такой же трагичной. Мы прошли в кабинет, где лежало тело нашего друга. Я смотрел на него в последний раз. Не знаю, сколько часов провел я на стуле у гроба. К утру, когда толпа соболезнующих поредела, я принялся ходить туда-сюда, между стеной с Джулией Гонзага и камином. В том же ритме метались и мои мысли. Материнство Милены сначала отпугнуло меня, потом растрогало, внушило уважение, притянуло к ней. Что до смерти Эллера, то, должно быть, из-за моего пристрастного к нему отношения я отказывался воспринимать ее как непоправимое несчастье, я сказал себе, что любая смерть есть лишь этап естественного процесса, она в порядке вещей, как рождение, отрочество, старость, и не более драматична и необычна, чем наступление нового времени года.

Нас осталось мало – мы и хозяева дома. Все безотчетно жались к камину. Из другого конца комнаты Милена подала голос:

– Согреетесь вы, как же, у погасшего камина!

Кристина отозвалась:

– Холодно.

– У вас не кровь, а вода в жилах, – вызывающе бросила Милена и села рядом со мной.

Но через несколько секунд встала, вышла, принесла дров и разожгла огонь в камине. Потом, посмотрев на Кристину, сказала:

– И правда, холодно.

Кристина сварила кофе. Первую чашку предложила Милене. Козел шепнул мне и Альберди:

– Вот будет номер, если теперь они помирятся! Вдруг окажется, что именно Эллер сеял здесь раздор?

– Может, они и помирятся, но это вовсе не означает, что Эллер сеял раздор, – возразил Альберди. – Это будет свидетельствовать лишь о том, что после смерти Эллера у Милены и остальных наконец-то открылись глаза.

В последующие дни неожиданная перемена в отношениях женщин, случившаяся сразу после смерти нашего друга, кажется, подтвердила мнение Альберди. Кривоногий Эспаррен сказал мне однажды:

– Ты обратил внимание? Бабы угомонились! Стоит Милене, которая Кристину на дух не переносила, или донье Виситасьон – настоящей ведьме – затеять свару, как вдруг с ними что-то происходит, они мягчают и даже становятся вполне разумными.

Так оно и было. Я не признался Кривоногому, что и со мной происходит нечто подобное. Бывало, глядя на Милену, я говорил себе: «Надо воспользоваться тем, что Эллер умер, тем, что она теперь свободна», и вдруг что-то заставляло меня устыдиться своих низких мыслей и воспылать к ней исключительно дружескими чувствами. Точнее всех выразился Длинный Эспаррен.

– Я заметил, – сказал он, – как только кому-нибудь в этом доме захочется назло всем сделать по-своему, как ему тут же вспоминается Эллер и дурные намерения вянут на корню. Верно?