Загадки топонимики - Лев Успенский

Если бы я отсюда рассчитал число топонимов по всему СССР, у меня получилось бы всего-навсего около 95–100 тысяч имен мест в его границах.

Но я взял другую карту, старенькую десятиверстку. И нашел то же самое место на ней и тоже окружил его квадратом со стороной в 2,5 сантиметра. И занялся подсчетом надписей-названий.

Хотя мой квадрат уменьшился теперь по площади (в натуре!) почти в десять раз, дело оказалось куда более сложным. В нем обнаружилось уже не шесть, а шестнадцать названий, и притом, за исключением Крапивенского и Котениц, все совершенно другие: квадрат-то уже не тот!

На территории СССР таких квадратов уместилось бы около 170 тысяч. Значит, я мог рассчитывать обнаружить в нашей стране уже 1 354 896 названий. Ну, скажем, 1 миллион 355 тысяч их.

Это более похоже на правду?

Я решил сделать контрольный эксперимент. «Вырезал» точно такой же квадрат в другом хорошо мне знакомом месте — в бывшем Великолуцком уезде Псковской губернии, где прошло на реке Локне мое детство. Взяв карандаш, я стал подсчитывать то, что было обозначено на карте. Названий набралось 14. А затем закрыл глаза и припомнил вдобавок к ним те деревни в этом тысячекратно искрестанном мною в юности квадрате, память о которых сохранилась у меня в голове и теперь, сорок пять лет спустя. И — ахнул.

На той же стокилометровой площадке я без малейшего труда засек сорок девять хорошо мне знакомых имен населенных пунктов. Можно было бы прибавить к ним еще десяток мелких хуторков — каждый из них тоже обладал каким-либо названием. Но попутно, воображая свои пути от деревни к деревне, я быстро понял: между деревнями и вокруг них лежали рощицы и перелески. Я отлично знал и их имена: дача СТЕХНОВО, дача СИНЦОВО, роща ПОВАРИЩЕ. Я переходил, бродя там, болота, а они тоже назывались: ТРОСТА, БОЛЬШОЙ МОХ, АНКИПОВСКИЕ КЛЮКОВНИКИ… Там змеились речки и ручейки, у каждого было имя. Даже деревенские поля имели отдельные названия: СЕНЬКИН ВУЗОК, ЗАЯЧЬЯ ЛЫТКА, КАМЕНИСТКА, ДОЛГИЕ НИВЫ, КОРМЫ… Любой овражек был кем-то когда-то назван, и это название хранилось как зеница ока. И безусловно, при восстановленных моей памятью (сорока девяти) деревнях вокруг каждой из них, на земле, составлявшей ее владение, густилось столько же, пятьдесят или шестьдесят, «внутренних топонимов», которые никогда не попадут ни на одну карту. А кто сказал, что их не следует принимать в расчет, что они менее существенны или менее интересны для науки, чем имена столиц, областных городов или великих рек?

Но ведь тогда же ясно: в квадрате 10 на 10 километров реально, не по карте судя, существовали и существуют уже не 49, а по меньшей мере 2400–2500 географических имен. И если даже принять в расчет, что я обследовал сравнительно густонаселенный район нашей страны, а в ней есть и тайга, и пустыни, и тундра, если уменьшить эту покилометровую насыщенность названиями вдвое, если в среднем по всей территории Союза принять их число равным 500 (то есть впятеро меньше, чем на моей родине) на 100 квадратных километров, то всего их наберется уже не полтора миллиона, а около ста миллионов… Чудовищно!

У меня возникло ощущение, что я все-таки где-то просчитался, сделал ошибку. И я полез в книги.

Нет, вероятнее всего, я ошибки не допустил. Исследователи указывают: в Швеции учеными учтено примерно 12 миллионов топонимов. А ведь площадь Швеции в 50 раз меньше, чем площадь СССР.

С одной стороны. С другой же — вероятно, даже аккуратные шведы переписали далеко не все до единого названия своих «географических мест».

В самом деле, что тут регистрировать, что отбрасывать, какую мелочь брать на заметку, а от какой пренебрежительно отворачиваться?

Если вы не горожанин по происхождению (в городе все это проще и официальнее) или если у вас живет в вашей памяти какая-нибудь малая часть нашей Родины, которую вы осознаете как свою личную микрородину, попробуйте проделать такой внутренний опыт. Вообразите, что вы выходите летним утром из отчего дома и идете куда угодно — на прогулку или в соседнее село. Припомните, что вы при этом видели бы по дороге и что из виденного как называлось.

Скажу про свой дом. Вот я встал ясным утром 1913 года и решил пройтись просто так.

Спускаюсь с крыльца в сад. Справа от меня — глубокий травянистый овраг БОЛЬШАЯ КРЮЧА. На его дне течет речка ДРЕГОШЬ, приток Локни. За речкой на горке пышные кусты сирени: они называются ЛЕНОЧКИН САДИК, видимо пережиток еще крепостного, помещичьего времени. Иду по аллее. Она кончается полянкой, и полянку зовут — с тех же крепостных времен — ТЕТИ ЛИЗИН ЛУЖОК. Спрашивается: если бы я задался целью регистрировать топонимы, должен я отметить этот Лужок или нет?

Дальше прохожу мимо разрушенной плотины: место зовется СТАРАЯ МЕЛЬНИЦА, и так его зовут все, не только жители того Щукина, в котором я обитаю. Значит, она-то подлежит регистрации? Дальше, справа от меня остается большой луг — ГУМНИЩЕ, действительно, на другом его краю возвышается гумно. Перехожу вытекающую из пруда струйку воды и знаю, что это КОНЕЦКИЙ РУЧЕЙ, а в противоположной части щукинских земель есть другой ручеек — ГОРСКИЙ РУЧЕЙ, вытекающий откуда-то из болот на территории помещичьего имения ГОРА. Очевидно, они уже бесспорные топонимы (точнее, «гидронимы», имена водных потоков или бассейнов). Поднимаюсь на гору. С ее вершины видно широкое, многокилометровое пространство, посредине которого там, вдали, течет Локня. Это пространство носит общее название ЛУГИ. Есть МИШКОВСКИЕ ЛУГИ — налево, есть ЮТКИНСКИЕ ЛУГИ — направо. Есть ЯКОЛЬЦЕВСКИЕ ЛУГИ — впереди, уже там, за Локней. Но на Лугах имеется еще множество отдельных мест. Вот еловая роща, и она называется ДОХЛЫЕ ПУСТЫРИ; говорят, когда-то, во время эпизоотии сибирской язвы, там были зарыты туши погибших домашних животных. Вот похожая на каравай хлеба горушка, округлый холм, на котором стоит изба-пятистенка. Тут живет Степан Яковлев из деревни Копачево, а холм называется МОЛОТОВКА.

С этим холмом на моем пути попадается первое непонятное название. Я отлично соображаю, почему место названо «Старая Мельница», «Луги» или «Гумнище». Представляю себе, как могли возникнуть имена «Леночкин Садик» или «Тети Лизин Лужок». Но что может обозначать слово «Молотовка», мне было неясно тогда, в детстве, осталось неизвестным и по сей день.

За Молотовкой влево лежит заросшее лозняком и черной ольхой болото — ТРОСТÁ. В Псковской области «троста» означает любую густую, непроходимую заросль по сырому месту, не обязательно тростниковую. Здесь образец имени нарицательного, ставшего именем собственным, топонимом. За Тростой течет река ЛОКНЯ, приток ЛОВАТИ, имена обеих рек, как и притока Локни, речки Дрегоши, мне ровно ничего не говорят о своем происхождении. Но я знаю по Локне целый ряд хорошо мне известных приметных мест: МАССÉЕВ ВИР — недлинный, но очень глубокий отрезок прямого течения, ПИЧИГАЛКИ — болотинка у берега, на которой и впрямь почти всегда можно спугнуть несколько пар пичигалок — чибисов. КРАСНАЯ ГНИЛКА — место, где к воде круто обрывается темно-бурый, почти что красный глиняный откос, БИКОВ НАРОТ… Откуда пошло последнее название небольшого омутка, мне неведомо, хотя знаю, что слово «нарот» означает у нас вершу, особую сетчатую рыболовную снасть-ловушку.

Я прошел каких-нибудь полторы версты и уже натолкнулся на два десятка топонимов и гидронимов. А ведь я шел не по своим собственным «владениям», по землям, принадлежащим трем разным деревням. И если бы спросил у их обитателей, они, бесспорно, назвали бы мне особыми именами и ту вон темно-зеленую сосновую «сопку», и участок распаханной пашни среди кустов, и поросшую иван-чаем и мелким ельничком узкую полосу старой вырубки, и многое, многое другое…

Так сколько же их тогда вообще, топонимов?

Не так давно я получил письмо от одного моего читателя-инженера. Инженер сомневался в утверждении, что человеческое мышление невозможно без языка, что каждое понятие, существующее в мозгу человека, непременно выражается словами или словом и что там, где нет слова, нет и понятия.

Мой оппонент привел, между прочим, такое доказательство неверности моего тезиса. «Ведь слов-то меньше, чем предметов в мире, а значит, и чем понятий, которые у нас есть о них…»

Выходило, что он прав. И в самом деле, разных предметов в мире — бесконечное число. А слов, даже в самом развитом языке вроде русского, — число конечное. Пусть двести тысяч, пусть даже миллион, но не «плюс бесконечность» же. Значит, существуют предметы, не названные словами. А ведь помыслить мы можем себе любой предмет, даже и не существующий, даже изобретенный нашей фантазией. Вывод очень логический: мы можем мыслить и без слов.

Что я ответил «вопрошателю»? Я ответил так: предметы, существующие в мире, разделяются на две существенные группы: нужные людям и ненужные им. Человек в мире знает, замечает, осознает только те вещи, которые имеют для него какое-то практическое или теоретическое значение. Таких предметов очень много, но все-таки их конечное число. И для каждого из этих предметов у человечества обязательно находятся и слово и понятие.