Канун - Игнатий Потапенко

— О, неизмѣнно… Вчера о васъ говорили съ нею цѣлый вечеръ. Вотъ ваша истинная цѣнительница… Но за то и бранитъ же она васъ… Я цѣлый вечеръ защищалъ васъ.

— Напрасно. Я виновенъ и не заслуживаю снисхожденія. Сегодня же буду цѣловать ея ручки. Вы меня повезете къ ней?

— Обязательно. Мы обѣдаемъ дома, а вечерній чай пьемъ у Натальи Валентиновны…

— Послушайте, а Володя, вашъ племянникъ, горячая голова?.. Лидеръ крайней лѣвой будущаго парламента? Живъ? здоровъ? И главное — цѣль? Цѣль? Вѣдь за его ораторскія вспышки на сходкахъ онъ рано или поздно обязательно укатитъ по моему недавнему адресу…

— Да, знаете, этотъ Володя… Мнѣ стоитъ большихъ усилій и трудовъ сдержать его отъ безумныхъ подвиговъ… Но, слава Богу, въ этомъ году онъ кончаетъ университетъ и теперь какъ разъ держитъ экзамены… Тамъ займется дѣлами и, по всей вѣроятности, кристаллизуется…

— Какое хорошее слово — кристаллизуется!.. Слово благородное, научное, но я сказалъ бы: чтобъ его чертъ побралъ, это слово!.. А скажите, мой дорогой, развѣ это неизбѣжно?

— Что? Кристаллизація?

— Да, да, вотъ это самое…

— Почти.

— Но вѣдь я же. напримѣръ, не кристаллизовался?..

— Вамъ помѣшалъ талантъ… А онъ, слава Богу, кажется, избавленъ отъ этого бремени… Ну, вотъ и наша улица и мой домъ… Милости прошу, пожалуйте.

Они остановились у подъѣзда. Выбѣжалъ швейцаръ и, почтительно поклонившись Зигзагову, сказалъ:

— Мое почтеніе-съ, Максимъ Павловичъ!

— А, здравствуй мой благосклонный читатель и теска! — сказалъ Зигзаговъ.

Швейцаръ Максимъ дѣйствительно былъ исправнымъ читателемъ фельетоновъ Зигзагова и очень одобрялъ ихъ. Онъ взялъ съ козелъ чемоданъ и попробовалъ его на вѣсъ.

— Только и всего-съ? — иронически промолвилъ онъ. — Не много у васъ добра-съ, Максимъ Павловичъ! А, впрочемъ, зато въ головѣ много-съ!

Зигзаговъ поднимался по лѣстницѣ и, какъ ребенокъ, всему смѣялся — и замѣчанію швейцара-тески, и самой лѣстницѣ — широкой, красивой, устланной мягкимъ ковромъ, и своему возвращенію, и ласковости хозяина.

На площадкѣ второго этажа уже была растворена дверь. Они вошли.

Левъ Александровичъ занималъ обширную квартиру въ своемъ домѣ. Въ ней было много комнатъ, отдѣланныхъ богато и со вкусомъ, но неимѣвшихъ никакого назначенія. А жилъ онъ въ квартирѣ вдвоемъ съ своей сестрой, Елизаветой Александровной.

Эта почтенная особа — очень высокая, крѣпкая и нѣсколько грубовато сложенная, ступавшая твердо и рѣшительно своими большими ногами, самолично нарѣзавшая къ обѣду хлѣбъ, ветчину и всякія закуски при помощи своихъ рукъ, по виду созданныхъ для работы, обладала миловиднымъ, хотя не первой свѣжести, лицомъ и прекрасными свѣтлозолотистыми густыми волосами.

Въ лицѣ ея было сходство съ братомъ, а зубы и улыбка дѣлали это сходство очень замѣтнымъ. Ей было не меньше тридцати лѣтъ и правду сказалъ Левъ Александровичъ, — у нея было не мало случаевъ выйти замужъ и именно такъ, какъ она хотѣла: за человѣка солиднаго возраста и почтеннаго положенія, — но она отклоняла главнымъ образомъ изъ любви къ брату.

Если всѣ въ городѣ и вообще — знавшіе Льва Александровича по его исключительной карьерѣ — считали его человѣкомъ выдающимся, то Елизавета Александровна ни на минуту не сомнѣвалась въ его геніальности.

За двадцать лѣтъ этотъ человѣкъ, когда-то, по окончаніи университета, поступившій на службу въ пароходное управленіе маленькимъ скромнымъ органомъ, достигъ вліянія рѣшительно во всѣхъ торговыхъ и промышленныхъ отрасляхъ, какія только были въ этомъ огромномъ коммерческомъ городѣ. Рѣшительно все до него касалось, всюду онъ былъ важнымъ человѣкомъ, обо всемъ съ нимъ совѣтовались и все находилось отъ него въ прямой или косвенной зависимости. Тамъ онъ былъ предсѣдателемъ, здѣсь членомъ правленія, тутъ просто вдохновителемъ.

Ничего не производя и ничѣмъ не торгуя, онъ нажилъ большое состояніе и при томъ, — какъ хорошо знала Елизавета Александровна, — безъ воровства или какихъ бы то ни было сомнительныхъ способовъ.

И она удивлялась только одному, что такого человѣка, котораго она считала единственнымъ во всей Россіи и, можетъ быть, даже въ Европѣ, не зовутъ управлять государствомъ.

Однако, въ послѣднее время и тутъ появилось какое-то движеніе. Братъ говоритъ ей о какомъ-то предложеніи со стороны Ножанскаго. Значитъ, спохватились.

На себя она смотрѣла, какъ на прирожденную хранительницу братскаго благополучія. Она должна была заботиться о его здоровьѣ, о его удобствахъ, беречь его добро и охранять его отъ всякихъ напастей. Она привыкла такъ думать съ пятнадцати лѣтъ, когда послѣ смерти отца перешла на попеченіе брата и ей уже казалось, будто Левъ Александровичъ безъ ея охраны не можетъ обходиться и что на другой день послѣ того, какъ она уйдетъ отъ него, онъ будетъ умирать съ голода, лишится всего своего добра и вообще будетъ безпомощенъ.

И когда представился ей въ первый разъ вопросъ о замужествѣ, она взвѣсила съ одной стороны возможное счастье для нея лично, а съ другой потери, которыя, по ея мнѣнію, неизбѣжно понесъ бы Левъ Александровичъ, и рѣшила пожертвовать собой.

Правда, особенно большого счастья отъ замужества она для себя не ждала. Ей было чуждо увлеченіе, и къ женихамъ она относилась равнодушно, съ холоднымъ расчетомъ. Весь жаръ своего сердца она отдала брату.

Зигзагова она встрѣтила съ ненатуральной улыбкой. Она знала, что Левъ Александровичъ исключительно хорошо относится къ этому человѣку, но именно потому она сама и чувствовала къ нему холодъ.

И это была не ревность — о, это было бы слишкомъ возвышенно для ея плоской души — а просто боязнь, какъ бы человѣкъ слишкомъ не воспользовался расположеніемъ Льва Александровича и не извлекъ бы изъ него что-нибудь значительное. Поэтому она терпѣть не могла, когда братъ оказывалъ кому нибудь покровительство, помогалъ своими средствами или пристраивалъ. Въ первомъ случаѣ былъ прямой ущербъ, а она считала каждый рубль, принадлежащій Льву Александровичу, священнымъ, во второмъ была отвѣтственность.

Ручаться можно только за самаго себя, и Левъ, по ея мнѣнію, никому не долженъ былъ давать своего ручательства.

Между тѣмъ Зигзагову, она это знала, Левъ Александровичъ оказывалъ исключительныя услуги. Съ того самого времени, когда его услали изъ города, онъ почти каждый мѣсяцъ посылалъ ему деньги, покупалъ для него книги, устраивалъ его дѣла, а въ послѣднее время, рискуя скомпрометировать себя, хлопоталъ за него въ Петербургѣ. Вотъ за это особенно сердилась на Зигзагова Елизавета Александровна. Помилуй Богъ, въ то время, когда Левъ начиналъ дѣлаться тамъ желаннымъ человѣкомъ, когда, быть можетъ, отъ него ждутъ чего то важнаго, когда передъ нимъ раскрывается совсѣмъ новая дорога, онъ такъ неостороженъ и изъ-за кого? Изъ-за «посторонняго человѣка».

Елизавета Александровна вносила въ домъ холодъ и принужденность и Левъ Александровичъ это всегда чувствовалъ, но, съ другой стороны, она совершенно избавляла его отъ какихъ бы то ни было заботъ о мелочахъ житейскихъ. Онъ смѣло могъ погружаться въ свои дѣловые интересы и ни о чемъ больше не думать. Поддержаніе въ порядкѣ квартиры, порядокъ въ бѣльѣ, возня съ прислугой, всѣмъ этимъ занималась Елизавета Александровна. Даже о его сюртукахъ и фракахъ она заботилась. чтобы все было свѣжо и модно. У себя въ спальнѣ утромъ онъ находилъ всегда ту одежду, какая была нужна къ случаю или сезону. Ему оставалось только иногда позволить портному провѣрить ему мѣрку. Даже о качествѣ и цвѣтѣ матеріи думала Елизавета Александровна. Словомъ, каждый шагъ его былъ предусмотрѣнъ и охраненъ.

Зигзаговъ внесъ въ строгій и холодный домъ, охраняемый Елизаветой Александровной, безпорядокъ. Съ той минуты, какъ онъ пріѣхалъ, въ комнатахъ, привыкшихъ къ тишинѣ, не переставалъ раздаваться говоръ и смѣхъ. Зигзаговъ говорилъ безъ устали, какъ человѣкъ долго молчавшій.

Онъ разсказывалъ о своей жизни и ссылкѣ, припоминалъ эпизоды, курьезы, шутилъ, острилъ, самъ заливался дѣтскимъ смѣхомъ и увлекалъ Льва Александровича.

Елизавета Александровна давно не видала брата такимъ оживленнымъ. Ей даже казалось это страннымъ и какъ бы неидущимъ къ нему, она и не подозрѣвала, что эта живость была какъ нельзя болѣе свойственна его душѣ, но всегда подавлена ею.

Зигзагову дали комнату и полчаса, чтобы принести себя въ порядокъ. Потомъ сѣли за столъ и обѣдали. За обѣдомъ онъ сказалъ:

— Я горю нетерпѣніемъ поцѣловать ручки Наталіи Валентиновны. Вѣдь мы сейчасъ послѣ обѣда къ ней?

И онъ замѣтилъ, что при этихъ словахъ холодное лицо Елизаветы Александровны вытянулось и сдѣлалось непроницаемимъ. Въ другое время онъ заставилъ бы себя быть дипломатичнымъ. Но сегодня онъ не могъ ничего удержать на языкѣ.

— Ахъ, сказалъ онъ, — Елизавета Александровна по прежнему не раздѣляетъ нашего съ вами поклоненія Натальѣ Валентиновнѣ.