Литературные портреты, заметки, воспоминания - Валентин Катаев

1932-1957

О ПРОСТОТЕ ФОРМЫ

Работать регулярно - моя мечта. В этом отношении всегда завидую Алексею Толстому. Мне когда-то Бунин сказал: "Самое важное - это преодолеть отвращение к листу чистой бумаги..." Особенно завидую Горькому. Он работает, как часы: пишет очередную вещь, в то же время пишет статьи, письма. Он человек - общественно наполненный. А мы?.. Большое преступление со стороны Бабеля, такого талантливого писателя, большое преступление - и перед читателем, и перед литературой - за все время написать всего десяток печатных листов! Мы пишем позорно мало. Рекордно мало. Больше! Мы часто считаем это признаком хорошего литературного тона. Мы почти не пишем писем. А между тем возьмите Льва Толстого...

Медлительность писательских темпов - в значительной мере зависит от неясности мировоззрения и еще... (что скрывать!..) от некультурности. Художник должен работать быстрее.

В течение последнего года я занят мыслью, как бы создать такое произведение, которое было бы универсальным в смысле воздействия и на квалифицированного и на неподготовленного читателя. Хочется быть абсолютно доступным всем и работать не для нескольких тысяч читателей. Хочется для этого довести произведение до той совершенной простоты, которая отличает произведения классиков. Как это ни странно, до сих нор очень часто репутацию писателя создают небольшие группки, в которых немало эстетов. До сих пор живут гурманы, дегустаторы, благоденствуют собиратели дорогих изданий, "барышни - любительницы изящной словесности", существуют пережитки литературных салонов. Это "волнует". Этого не должно быть. Репутацию писателю должны создавать миллионы - они уже достаточно выросли для этого.

Формализм - это, говоря более или менее точно, прямое следствие вреднейшей теории, до сих пор себя не изжившей, теории "искусства для искусства", искусства, оторванного от народа. Писатель, который работает для так называемых "понимающих", работает оторванно от масс, неизбежно должен скатиться к формализму. От этого его не удержит никакое мастерство. Все уродливое, связанное с формализмом, расцветает на почве изолированности писателя. Псевдокультурность, "изысканность", псевдоноваторство, симуляция глубокомыслия, все это - отдельные нити, связывающие писателя с формализмом. Язык есть средство наиболее точно выразить мысль, могущественное средство общения людей, а не самоцель. Словесные и композиционные выверты всегда лишь замазывают идейную пустоту и незрелость мысли.

Но еще более ужасен формализм эпигонства, подражательности. Бездарный писатель берет проверенную форму, найденную гением, и автоматически повторяет ее, наполняя своими анемичными, плоскими мыслишками. Получается нечто вроде чучела благородной птицы, набитое трухой.

Подобный формализм опасен. Зачастую неискушенному читателю, введенному в заблуждение "классичностью" формы, может показаться, что он имеет дело и впрямь с классиком, а на самом деле это самый вульгарный халтурщик-строчкогон, загримированный под Льва Толстого.

Любители формализма часто ссылаются на Маяковского. Дескать, Маяковский - формалист. Они забывают, что Маяковский всегда, даже в самые ранние времена своего творчества, был понятен. Даже во времена протеста против буржуазных канонов, не носившего еще политического характера, в дни расцвета футуризма - на фоне окружавших его футуристов-заумников он был самым понятным. Формалисты забывают, что Маяковский всегда стремился иметь самую широкую аудиторию. Годы творческого расцвета Маяковского совпадают с предельной понятностью и находчивостью его стиха.

Мне представляется, что форма некоторых наших писателей - форма упадка, - рассчитана на определенный вкус, на определенного потребителя, на "ценителя", на эстета. Их литература - литература "странностей", имитация глубокомыслия. Ведь когда мы говорим о хорошей литературе, о литературе, которая нам нужна, - мы говорим о характерах и положениях, тщательно, социально рассмотренных, взятых в разрезе исторической большевистской беспощадности.

Главное у писателя - это чувство моральной ответственности, чувство, которое, к слову сказать, я начал понимать только недавно. И это вот чувство говорит мне, что мы, научившиеся за пятнадцать лет писать, можем теперь позволить себе роскошь стать на ступень выше. С этой точки зрения я считаю Всеволода Иванова хорошим и надежным мастером. Он идет все дальше и глубже. К простоте. К ясности. Правда, иногда путями чрезвычайной осложненности (возьмите его роман "У"), что проистекает скорее от недостаточной четкости его отношения к миру, нежели от "злого умысла". Три рассказа Всеволода Иванова, напечатанные в свое время в "Красной нови", уже содержат те элементы простоты, из которых сложатся значительные вещи его будущего. Во всяком случае, Иванов - замечательное явление в нашей литературе.

И еще несколько слов о простоте. Эти свои мысли я высказал недавно на собрании литкружка при журнале "Работница". Я боялся, что меня поймут не так, как надо, поймут так, будто я, говоря о простоте, тяну к примитиву. Опасения были напрасны. Уходя с собрания, я еще больше укрепился в мысли, что простота - наивысшая сложность, что теперь нужно еще более широко поставить вопрос об овладении литературным наследством. У кого брать? Что брать? Как брать?

Мне, например, сейчас трудно, как никогда. Я не пишу иногда целыми днями, работаю не с полной нагрузкой. И не потому, что на моем письменном столе лежат рядом и перебивают друг друга начатый роман и начатая пьеса. И не потому также, что новый роман, по существу, задуман как первый настоящий роман, а новая пьеса - как первая серьезная комедийная пьеса. Осознание творческих задач до пределов усложнило самый процесс моего труда. Я бы сказал, что у меня сейчас переходный период, период преодоления старой формы, старых творческих навыков. И этот период, естественно, породил "производственные трудности".

Я "меняю инструмент". И для повести и для пьесы я ищу простой язык, простую фразу, полную простоту ситуаций, предельную обнаженность мысли. Переменить перо - сложная операция. Нужно выбрать перо по почерку. Чтоб не летели брызги и не садились кляксы. Я еще не знаю, какой у меня будет "почерк", какое "перо"... И получится ли то, о чем я мечтаю...

Стремясь наполнить свои произведения идеей, мыслью, я всячески ограничиваю словарь. Я довожу его до возможной краткости. Я добиваюсь в то же время наибольшей нагрузки слова. Я хочу, чтобы слово с максимальной точностью соответствовало мысли, которая в нем заложена. Я хочу изгнать из романа метафору, этот капустный кочан, эту словесную луковину, в которой "триста одежек, и все без застежек", и в которой вместо сердцевины пустота...

А может быть, я заблуждаюсь и метафоричность - это единственное, что есть ценного в литературе?

Нужен ли нам редактор? Я думаю, что глубоко ошибаются все те, кто по наивности думает, что писателю редактор не нужен. У лучших наших писателей были редакторы. Редактировались Толстой, Гоголь, Пушкин, Чехов... Словом все. Вопрос в том: какой нужен редактор? На это имеется исчерпывающий ответ: редактор нужен хороший. А хороший редактор - это значит человек тонкий, образованный, любящий литературу и литераторов, человек большого литературного вкуса, а главное - такта. У хорошего редактора должен быть дифференцированный подход к писателю. Хороший редактор должен уметь войти в сферу интересов своего писателя, должен ощутить, полюбить и познать всю если так позволено будет выразиться - творческую его аппаратуру. Должен перевоплотиться. И только тогда, пользуясь преимуществом свежего глаза и "боковой" точки зрения, приложить руку к чужому слову, ставшему вдруг родным...

Это громадные требования. Но у нас уже есть несколько редакторов, удовлетворяющих этим требованиям, и надо добиться, чтобы все редакторы были таковы. Ибо нет ничего страшнее, чем редактор равнодушный. Это дело не шуточное.

1933-1938

АЛЬБЕР МАРКЕ

Весь октябрь стояла ангельская погода: солнечная, сонная, мягкая. Лайковые перчатки листьев валялись под каштанами на бульварах. Мелкий дождик начался неожиданно в девятом часу утра. Он окутал Париж теплым, пепельным облаком. Париж стал еще прекрасней.

В одиннадцать часов мы отыскали новую квартиру Марке. Знаменитый пейзажист остался верен себе. Как и следовало ожидать, это был район Нового моста.

Над Сеной, за грубыми баржами, в синеватом, как бы мыльном, воздухе, слабо виднелись два куба Нотр-Дам.

Он вышел к нам, маленький, очень аккуратный, в сером элегантном костюме, с серой жемчужиной в скромном галстуке, и сдержанным движением короткой ручки пригласил войти в комнаты.

С макинтошами и шляпами в руках мы последовали за Марке в гостиную.

- Вот все, что я могу предложить вашему вниманию, - сказал он, показывая на свои работы, расставленные всюду, где только можно было их поставить, - на подоконниках, стульях, диванах, сервантах.