Перегной - Алексей Рачунь

Тогда—то у меня и созрел коварный план очаровать и обаять нашу учительницу по литературе, Владу Натановну, старую романтичную деву в толстых линзах и шерстяных, в любую погоду одетых чулках. 

«Мы встречались с тобой на закате,Ты веслом рассекала залив,Я любил твое белое платье,Утонченность мечты разлюбив» 

Прочел я нараспев в гулком и пустом кабинете литературы перед потрясенной Владой Натановной. Со стен на меня изумленно пялились классики, я волооко, склонив голову, глядел на педагогиню  и часто вздымал щуплую грудь. У училки тоже сбоило дыхание.

— Мааальчик мооой — с  пристоном протянула она. Но тут же поправилась и уткнулась в журнал.  Потом  вскинув голову глянула на меня повлажневшими глазами и всплескивая руками,  хватая воздух, с экспрессией выпалила — Галеев! Я поставила тебе три, вот так вот закрыв глаза!

И  показала как закрыв глаза она поставила мне три: затрясла головой, как это делают увядающие женщины, пускающиеся в последний в жизни, осенний разгул.

Тогда то я, совсем еще мальчишка, и понял, что если иметь дело с бабами, то только не с училками. И еще — для того чтобы творить с бабами все, что тебе заблагорассудится, нужно не так уж и много. И решил на них здорово не растрачиваться. У меня всегда так — только пойму что под силу мне что—либо, как тут же теряю к нему интерес.

Было конечно несколько первых любовей, с прилагаемыми к ним страданиями — все  надуманные и взращенные искусственно, как и любые юношеские чувства. Потом были и настоящие романы, которые только подтвердили мою догадку. И отовсюду я выходил без потерь. Как с гуся вода. Влюблял, покорял, бросал. А вот с Люсенькой у меня вышел облом. И что самое обидное, долгое время длящийся облом.

Марат Галеев — повеса, сердцеед и везунчик влюбился. И уперся, как говорят в пошлых романах, в глухую стену непонимания. Впервые ему отказали в возможности подарить объекту обожания свой богатый внутренний мир.  И вот я с горечью констатирую этот факт, но долго печалиться я не привык. Тем более что с детства свято верю в отсутствие неприступных крепостей.

Вот и сейчас, заходя в приемную, я опять готов к штурму.

— Здравствуй Люсенька — начинаю я — ты все еще наивно думаешь, что принцы на белом коне могут выглядеть не так, как я? Это метафизика, детка. Я совершенство формы и содержания. Так сказать объективная реальность, которую ты никак не хочешь познать в ощущениях.

 Люсенька улыбается мне своей ехидной улыбкой и хлопает кроткими глазками. Какое коварство в этой напускной  наивности!

— Иди давай,  тебя уже Дед заждался, — отмахивается моя зазноба и достает из сумочки зеркальце.

— Люсенька, золотце, это тебе совершенно ни к чему — продолжаю я уже занеся одну ногу к Деду в кабинет — поверь мне, зеркало ничего не скажет о твоей красоте сверх того, что могу сказать я. А я вот сверх зеркала могу нагородить с три короба… — я осекаюсь, поняв, что брякнул что—то не то и начинаю оправдываться — не со зла, моя госпожа, а токмо по недостатку ума и состоянию крайней влюбленности и обожательности касательно вас начинаю нести всякую чушь…

 Далее я делаю попытку встать на колени и преклонить голову, как на плаху, на люсенькину  юбку,  но она с притворным возмущением пресекает мои попытки.  В её глазах стоит задорный смех. И еще в этих глазах не проскальзывает даже намека на ответные чувства.

Главный редактор нашей газеты, Сергей Антонович Пыреев по прозвищу Дед, нестарый впрочем еще,  высокий и статный мужчина, сидит, откинувшись в кресле  и читает какой—то журнал.

— Здравствуйте, Сергей Антонович.

— А?! —   Дед  подается вперед правым плечом. Он глуховат  и при нём надо говорить громко.

— Здрасьте, говорю.

— Здорово, коль не шутишь. Ты чего, опять к Люське приставал? — произносит он строго, одновременно лучась хитрыми глазами. И я в который раз уже убеждаюсь, что не такой уж он и глухой, этот Дед.

 — Смотри, испортишь мне девку, я с тобой поступлю хуже чем с врагом народа.  Женю и дело с концом. Вот тогда нюхнешь пороху.

— Я хоть сейчас. А вас в посаженные отцы приглашу, Сергей Антонович. Чтобы вы совет да любовь нам пропели.

— Ну, это без проблем,  всегда, как говориться, готов. Я могу и в медовый месяц тебя заменить. Даром что Дед.

Он акцентирует на своем прозвище внимание, давая понять, что прекрасно о нем осведомлен. Ох, и не простой у меня шеф. Только косит под дурачка.

— Тут вот какое дело, Марат, —   бросив шутить, начинает Киреев — на носу у нас выборы и кандидат во Всенародное Вече  Коновалов, ну этот, правозащитник, который сейчас там от Пищевиков сидит, желает дать интервью. Объяснить народу как он будет за его нужды и интересы бороться сидя в просторном и удобном  кабинете. А так как он  нынче  заявлен от нашего конца, то  интервью выйдет в нашей газете.

— Да какие проблемы, Сергей Антонович, разместим. Пусть его штаб пришлет текст, а я со следующего номера его поставлю на нужную полосу.

Я говорю так уверенно о размещении текста в газете потому—что Дед, ленивый в принципе человек, уже давно свалил на меня большую часть своих обязанностей.  Сам он только подписывает номер в печать. Решаю же, что ставить в номер я.  Конечно Дед мне иногда ненавязчиво подсказывает, кого и на какой полосе прорекламировать.  Это значит, что к Деду заходил крупный рекламодатель и у него лежит в кармане пиджака конверт «детишкам на молочишко». Я его  не осуждаю. Все хотят хорошо жить. Мне тоже заносят. У каждого свой гешефт. Это в принципе никому не интересно — стоит ли тогда об этом долго говорить?

Но сейчас шеф со мной не согласен.

— Ты не понял меня, Маратик. Готовое интервью любой дурак может  поставить. Для этого образование иметь не нужно. И уж в штате редакции состоять — тем более. К тому же  такие номера уже не проходят. Цех общественного транспорта сам по себе ничего не решает, а голосует за кандидата только в составе Конца. В нем же единого мнения по кандидату нет. Разброд, Марат, и шатание. Нет, это думать надо было, я не знаю, в один конец связать Цех транспорта, мануфактурный цех и деревообработчиков. Для этого специальное высшее образование надо иметь, я не знаю, чтоб цеха со столь разными интересами повязать в один узелок. Еще бы врачей нам сюда всунули, я не знаю. Или этих твоих, журналистов. Ты же журналистом хочешь стать?

В общем серьезная тебе ставиться политическая задача — взять у Коновалова интервью. Потом творчески его обработать,  согласовать и на вторую полосу.  И так сделать, чтоб всех этих дровосеков и сапожников проняло, ты понял. Чтоб они, взяв в наших  трамваях газету в руки все фамилии, кроме Коновалова забыли, ты понял! Понял? Давай, Маратик, я на тебя надеюсь.

— Понял, Сергей Антонович, — говорю я  вздыхая, показывая тем самым как мне неохота делать за предвыборный штаб их, в сущности, работу.

 Дед решил отработать очередное «молочишко», чего тут непонятного.

 — Когда приступать?

— Сейчас.

— Сергей Антонович, мне еще к заказчику надо заехать, за макетами, потом договор завести. Не успею.

— А ты успей! Как говорится, бешеной собаке семь вёрст не крюк. Давай, Маратик, булки в горсть, но интервью сделай.

— Ладно, исключительно ради вашей порядочности и доброты.

— Ты тут зубы мне не скаль. Я о тебе, дураке,  думаю. Про потуги твои  на журналистском поприще я не зря упомянул. При удачных выборах считай, что вечернее отделение  журфака у тебя в кармане. Невзирая на твою цеховую принадлежность. Мне Коновалов лично обещал.

Вот это новость! Вот это я понимаю. Я покосился на Деда — не похоже на розыгрыш. Да и не шутят с мечтой, это слишком жестоко.  Антоныч же, несмотря на  грубоватость манер, мужик чуткий.

Со времени устройства в цеховую газету пытался я сотворить что нибудь существенное на журналистском поприще. Я набивался во все газеты внештатником, был готов на любые условия, подшил в папку все свои заметки и  носился  с ними, как с писаной торбой.

Я участвовал во всяких конкурсах, но везде, впрямую не издеваясь, высокомерные собратья по перу, «чистые» цеховые журналисты находили причины для отказа. Мол, так и так, парень, задатки у тебя конечно есть, но надо ещё много работать, самоотверженнее относится к делу и под конец, когда запас высокопарных слов иссякал, —   да и по цеховой принадлежности, сам понимаешь, многие нас не поймут. Вот если бы у тебя был диплом журфака. Ну или хотя бы ты там учился — тогда будет совсем другой разговор. Так что давай, Марат, удачи тебе. Поступай и приходи. Жали руки, улыбались, а в глубине глаз читалось — ну куда ты, право слово, со свиным рылом, да в калашный ряд? Получил синекуру в  многотиражке, сиди и не рыпайся.