Чудо в перьях - Юрий Черняков

Утром меня вызвал завгар и сказал: «Слыхал вчера указание по местной телепрограмме? Будешь возить Радимова. Вместо Пичугина. Принимай машину».

Я-то думал: «Уж не приснилось ли?» Что делать, пошел оформляться. Начальство возить работа не пыльная. Пичугина нашел в курилке. Он подвинулся, я угостил, его.

— «Приму» он не любит, — сказал Пичугин. — «Яву» еще терпит. Быстрой езды не любит. А баб лучше не подсаживай. Через сутки унюхает. Очень здоровье бережет, так что окна в салоне лучше не открывать.

— Я тут у вас человек новый, — говорю. — Но ты бы лучше про машину рассказал. Как и что. А с ним я как-нибудь разберусь.

— А у нас только о нем говорят, — сказал он. — Так что привыкай. Как двое-трое бутылку раздавят или пачку сигарет распечатают — только о нем. А машина — что машина… Ее исправить можно. А с ним пару минут потолкуешь или по телеку послушаешь, и все — поехала крыша. Он тут весь Край чечетку танцевать заставил. Самолично по телевизору показывал. И с тех пор музыка по радио соответственная. Ноги сами в пляс пускаются. В школах урок ввели. В техникуме — выпускные экзамены. Врачи удивляются: больничных все меньше и меньше. Планы стали перевыполнять на производстве… Ужас что творится. Некоторые не выдерживают, уезжают. Потом, правда, назад просятся.

— Как же ты с сырками так облажался? — посочувствовал я.

Он усмехнулся, махнул рукой. Пустил пару колец под потолок.

— Не велено говорить, но какой он мне теперь начальник, верно? Тебе скажу. Он меня давно предупреждал насчет тебя. Мол, есть у меня старинный друг Пашка Уроев, тоже, как ты, в десанте служит, в том же полку, жду его не дождусь. Демобилизуется — уж извини. Его на твое место. Сердце, говорит, мое ему отдано на том и на этом свете. Скучаю, сил нет.

— А он, случайно, не голубой? — присвистнул я.

— Чего нет, того нет. На баб косится, а так замечен не был, я со свечкой не стоял… Ну так слушай, как дело было. «Все, — говорит мне позавчера, — будем прощаться, Вася Пичугин. Уроев у нас в Крае объявился. Но сделай для меня одно последнее дельце. Там в молочный, где Бутыкина заведующая, глазированные сырки завезли, съезди, возьми десяток. Ты ж знаешь, как я их люблю». Мое дело десятое. Первый раз, что ли? Он в очередь с народом встанет, старушку через дорогу переведет, но чтоб в холодильнике ему тики-так был.

— И ты молчишь? — спросил я. — Он тебя опозорил! А ты…

— И ты будешь молчать, — сказал он. — Тебе говорю, чтоб в курс дела ввести, как он велел… После телевидения самолично ко мне домой приезжал, жене цветы, передо мной на колени, коньяк распили с ним, расчувствовался, целоваться полез, потом плакал, как ребенок малый, за сердце хватался… Увидишь еще.

В гараже я не сразу нашел радимовскую «Волгу». Обычно она стояла на самом виду, начищенная, сверкающая, а тут загнали в темный угол за грузовиками и самосвалами. Только я сел, чтоб самому попробовать, покрутить, пощелкать, а сзади мне кто-то глаза ладонями закрыл и хихикает.

Я чуть язык не проглотил со страху. «Да кто это? Что за игры!» Выматерился, оттолкнул, развернулся… А это он, Андрей Андреевич Радимов, собственной персоной. Меня тут караулил, на заднем сиденье лежал. Делать, что ли, нечего! Вождь, можно сказать, у самого в передней толпа дожидается.

— А ты здоров ругаться, Паша! — говорит. — Ну, давай знакомиться.

— Ну и шутки у вас, — говорю. — Кондратий может хватить.

— Привыкай, Паша, раз отвык, привыкай, голубчик. А хорошее имя тебе дали! Раньше Санькой звали, Иннокентием… Но больше тебе подходили клички. Шакал, например.

— Я-то вас первый раз вижу! — говорю.

— Не груби, Паша, не груби… — покачал он головой. — Вчера ты видел меня на голубом экране. Мне доложили. Я с тобой поздоровался. Ты мне тоже послал мысленный привет.

— Не помню такого… Откуда вы меня вообще знаете?

— И ты меня знаешь, Паша! Только позабыл малость. Будем с тобой дружить, почаще общаться, и вспомнишь. Все вспомнишь! И всех.

— А почему вы Шакалом меня назвали?

— Ты и это забыл? Тогда извини. Когда-нибудь вспомнишь, но сейчас, как справедливый человек, я готов возместить моральный урон. Могу назвать твоим именем в нашем городе какой-нибудь переулок. Ведь был такой дворянский революционер Федор Уроев. Во многом ошибался и был страшно далек от народных масс. Переименуем, будто в его честь, Сазоньевский переулок. Это будет наша с тобой тайна, Паша. А у нас много страшных тайн накопилось! И сколько еще будет. Будем об этом знать только ты и я.

— Ерунда… — нерешительно сказал я. — Разыгрываете?

— Ерунда. Ты прав, — с готовностью кивнул Радимов. — Двусмысленность какая-то. Вроде ты — и не ты. Хотя Пичугин клюнул. Чтобы замять свою вину, я велел вчера назвать школу бальных танцев его именем. Будто бы в честь известного балеруна, родившегося в трехстах километрах отсюда. Поэтому назову-ка я в твою честь деревеньку, где ты родился. Я ее хорошо помню. Передниково, кажется. Хотя она находится в соседнем крае, отстающем от нас по производительности труда и льну-долгунцу, думаю, с тамошним руководством мы договоримся. Уроево… Нет, лучше Павловская Слобода. Идет?

Я слушал этот бред с возрастающей тоской. «Мне это зачем?» — подумал я и спохватился. По его взгляду, по тому, как он замолчал и осуждающе покачал головой, стало ясно, что он читает мои мысли чуть не наперед… И еще меня охватывало все сильнее ощущение, будто со мной это уже было. Вот где и когда?

— В Белой Церкви, Паша, на Украине, милой, — жестко сказал он. — Наш полк стоял там, и ты как-то вечером принес мне целую корзину спелых вишен, а когда увидел со мной Ганну, на которой собирался жениться, от неожиданности выронил вишню, и мы в темноте все трое перемазались соком. Я был твоим сеньором, сюзереном, барином и обладал правом первой ночи. Но ты возроптал! Как будто ты уже не мой раб, а вольноотпущенник. И тебя пришлось высечь на конюшне. И запретить на ней жениться. Отчего бедная девушка утопилась в пруду. Я очень горевал, но не мог иначе! Пойми, это был мой долг. Другое дело — сегодня, два столетия спустя. Я уже не могу этого требовать от тебя, но своих девушек ты все равно должен ко мне приводить. Для проверки. Парень ты видный, и у тебя их будет много. А это внушает опасения. Могут подослать. И скажу сразу — очень красивые нам не нужны. Эти наверняка завербованные. А жену я тебе сам найду. Потерпи немного. Так что с Катей придется проститься.

— Да кто их завербует? — изумился я. — Кому это нужно?

Должен сказать, что у меня действительно была девушка Катя из нашего общежития, которая считалась очень красивой.

— Есть такой человек, — сказал он. — Очень важная персона. Почти как я. И ты его знал когда-то. И еще узнаешь. Если до этого сам не вспомнишь. А насчет твоего общежития давай сразу решим. Будешь жить у меня. Я человек одинокий. Жена живет в Москве. Она преподавала у нас на высших курсах и вдвое старше меня, но я женился на ней, как честный человек, который чувствует свое призвание и потому должен посвятить себя карьере.

— А где вы живете? — поинтересовался я, чтобы как-то собраться с мыслями по поводу предстоящих перемен.

— В мэрии, — сказал он. — Ночую у себя в кабинете, рядом с телефонами правительственной связи. Ты будешь спать в передней. И никаких шашней с моими секретаршами! Их часто оставляют для работы на ночь… Я человек пожилой, мои сексуальные проблемы разрешились сами собой, и потому ничто не должно о них напоминать. На телевидении это, кстати, учли, и потому все фильмы, где обнажаются тела от встречного ветра, прерываются по техническим причинам. Наверно, ты успел это заметить?

«Влип! — подумал я. — Надо рвать когти, пока не поздно».

— Уже поздно, Паша, — сказал он, вздохнув. — Я тебе где-то сочувствую, хотя не знаю, чем помочь. Уж такая у тебя судьба. Но мы заговорились. Сбежать из моего Края ты все равно не сбежишь, я тут же перекрою аэропорты и станции на железных дорогах. А твои фотографии уже разосланы по всем постам ГАИ и отделениям милиции. До тебя Пичугин уже пытался это сделать, а теперь искренне раскаивается. Я полагаю, ты скоро сам пожалеешь об этом душевном порыве, когда убедишься в моей бескорыстной к тебе любви и привязанности… А пока что — вперед! В мэрию. Где меня ждут на совещании.

3

…Он шел упруго, как на пружинах, и я едва поспевал, временами натыкался на него, когда он внезапно останавливался, увидев божью коровку или дождевого червя, переползавшего дорогу.

— Какой воздух, Паша! — раскидывал он руки, пытаясь обнять пространство. — Как четыреста лет назад, когда не было автомобилей, самолетов, а также ночных звонков по вертушке. Но было мракобесие и бесправие народных масс. За все приходится платить, особенно за долги, но только не слишком дорого. Я писал об этом Марксу, он долго не отвечал, просто не знал, что сказать. А перед смертью признал мою правоту. И даже подсказал кое-какие новые идеи, ныне мной воплощаемые. Когда меня расстреливали в ЧК, я смеялся им в лицо. И это их озадачило настолько, что они промахнулись. Все пули вонзились в стену над моей головой. Я поинтересовался, какой системы их винтовки. Выяснилось, австрийские. А когда целишься из австрийской, надо брать ниже! Это из русской трехлинейки можно целить в голову. Я так и писал Бородатому: европейская система нам не годится. В лучшем случае — просвещенный авторитаризм. Иначе — мимо цели. То бишь головы. А вот чекисты меня поняли. Я назвал им нужные страницы из «Капитала», они посмотрели в книге, переглянулись и поверили, что я не засланный белый офицер, каковым был на самом деле… Потом я попал к Деникину, Врангелю; с бароном я был на дружеской ноге, и он многое разделял из моих суждений… Или я это уже рассказывал?