Чистый четверг - Тамара Ломбина

– Бабушка, – опять собрался с силами я, – а почему же она умерла, тоже тифом заболела?

– И… милый… коли бы так, а то ведь мученическую смерть приняла. Вот как ты тут маялся, спасибо ей, страдалице, что успела тебя привести, а то неизвестно, куда бы ты больной убрел-то, – бабушка опять стала дрожащей рукой гладить мое исхудавшее лицо. – Как уж она в тот вечер на вашем катке оказалась, и не знаю…

– Да она всегда смотрела, как мы катаемся…

– Ну да, ну да… Эта-то шлындра начальникова со своими куклятками на коньках каталась. Ее птахи за руки взялись, да по речке бегом на коньках, а тут, откуда ни возьмись, Зина. – «Русалка их манит, русалка», – как закричит она – да за ними. А они знай смеются, да вперед, а там – полынья еще затянуться не успела, мужики для какой-то надобности вырубили. Вот они туда и бульк, как два камушка, а Зинаида – за ними. Их-то вытолкнула, а сама… – Бабушка широко распахнула глаза, словно видела все, о чем рассказывала.

От слабости ли болезненной, от совести ли больной, но заплакал я.

– Ничего, ничего, ты поплачь, касатик, а ангел ей-то, Зинаиде, передаст, что есть на Земле душа, по ней скорбящая, а это всякой душе надобно… А как же? – задумалась о чем-то мне непонятном бабушка. – А я еще помолюсь.

Я спрятал лицо в овчину и долго-долго плакал. Бабушка, утирая глаза фартуком, тоже всхлипывала, все что-то шептала. Устав от слез, я услышал:

– А так мы за все тебе премного благодарны, Господи, и за победу, и за то, что одеты-обуты. Дай Бог вот только, чтобы весна дружная, да пораньше посадить картошку-капусту чтобы чуток отъесться, да этих желторотых откормить. И еще прошу тебя, Господи, о милости великой: дай Бог, чтобы Сталин не болел, дай ему, Боже, здоровья и долгих лет жизни. Аминь.

Степан и Стефания

Рассказ

Зачем он женился на ней?.. Потому ли, что пришло время и родители решили, что ему пора быть женату, а, может быть, потому что она равнодушно отвела от него прекрасные глаза и отвернула надменное лицо польской красавицы? Он бесцеремонно разглядывал ее аккуратное, но простое и явно не новое платье, а когда она, получив разрешение родителей, тихо пошла из комнаты прочь, Степан с какой-то зловещей радостью обнаружил, что она хромоножка. Но даже хромота не делала ее походку неопрятной или уродливой. Была какая-то ломкая грация в ее шаге.

Что больше всего всегда раздражало его в ней? Изысканное имя, которое он сразу же переменил на более привычное для жизни на хуторе. Он стал ее звать Степанидой. Пару раз ее брови взлетели в недоумении вверх, но потом она откликалась на его зов.

А, может, его раздражала ее гордая смиренность? Она ни разу не сказала ему «нет». На все его замечания она реагировала сразу же, с первого слова, и никогда не повторяла ошибки. Где, кто научил ее всем премудростям крестьянской жизни? Воспитывалась она в доме учителя, и было странно, что все ей словно подсказывала интуиция еще до того, как он впадет в привычное раздражение, и она делала, пусть и неумело, но именно так, как это было должно.

Зеркала в доме Степан не держал, он и так знал, что Бог над ним не очень тщательно поработал. Не было, видно, времени у Господа на отделочные работы. Огромная голова на нелепом квадратном теле. Вечно торчащие в разные стороны волосы. Глаза, как два буравчика… Хоть бы рост выручил, но и в этом Господь обделил.

Что же испытывал Степан к своей молодой жене? Можно ли найти определение тому чувству? Ему было больно, ему всегда было больно видеть ее во всей не проходящей ни от тяжелой работы, ни от постоянных родов красоте. Она не полнела от родов, наоборот: после каждых родов она опять становилась хрупкой панной, а в глазах ее, как в родниковом озере, все больше настаивалась загадка ее долготерпения.

Степан был из очень богатой семьи, и ему можно было жить в центре села, но он специально поселился на хуторе. Первый раз так случилось, что первого ребенка Стефания приняла у себя сама, а потом для Степана стало привычным, что она могла вернуться с поля с кулечком их нового ребенка. Он только подходил убедиться, что и в этот раз она опять родила очередного своего ребенка. Дети рождались один за другим, и все были точь-в-точь мать, и Степану казалось, что именно в их глазах он видел какой-то старчески мудрый упрек ему, и он не понимал и не хотел понять, за что.

Дети ее были тихими и странными, как и их мать. Они умели никогда не шуметь, не путались под ногами, как обычные дети, а едва начинали ходить, как тут же принимались помогать матери, понимая ее с полувздоха, полувзгляда.

Нельзя сказать, что ее молчаливость тяготила Степана, он и сам был не болтун, но порой он ловил мимолетный обмен улыбками между матерью и детьми, и такая нежность, и такая боль была в этой тайной связи их, что Степану становилось стыдно, словно он подсмотрел что-то тайное, ему не положенное. Хоть бы один был в него, чтобы у него, как у мужиков – все понятно, грубо, весомо. Так ведь нет, ядрена вошь! Все панычи, все и в крестьянских рубахах хоть сейчас на бал, а не навоз чистить. А и чистили, как миленькие чистили, да еще и сверх того, что нужно, чтобы неповадно было…

Однажды Степан вернулся раньше времени из села, не ждали его, и ему показалось, что он в задумчивости попал не на свой хутор. Из хаты доносилась песня, звуки скрипки. Степан не хотел прятаться и красться к собственному дому, как… Словом, он подошел к окну и увидел, что все семейство, словно умытое солнцем, сидит вокруг матери, а Стах, его старший, играет какую-то тихую, но веселую песню, и они все, мать, и оба сына, и три дочери, поют. Степан затаился и с удивлением увидел, что дети, передавая друг другу скрипку, играли и пели, а Стефания светилась.

Она светилась таким ясным, спокойным и достойным светом, что Степан закрыл глаза и отошел от окна. Он зачем-то вернулся в село, зашел в шинок и первый раз пришел домой пьяный.

И здесь она повела себя так, что ему не в чем было ее упрекнуть: она помогла ему раздеться, уложила в постель.

Степану казалось, все его беды, все его неудачи были связаны с тем, что он когда-то неизвестно зачем женился на этой чужой и непонятной женщине.

Когда в село пришли немцы, это из-за нее он потерял своего старшего сына. Собственно, немцы докучали не более, чем свои, бендеровцы, которые точно так же могли прийти и отобрать последнее, но временами на немцев нападала боязнь партизан, и тогда они лютовали. А Стефания отправилась в село обменять свою единственную нарядную кофту на сахар. Стах узнал, что немцы устроили облаву, и побежал в село, чтобы встретить мать, и в страхе за нее не послушался приказа остановиться и предъявить документ. Все его мысли были заняты ею.

Не велено было немецкими властями хоронить тех, кто ослушался приказа и кого застрелили в тот день. Слава Богу, удалось Степану уговорить полицая Хмару за кусок сала, и им разрешили через три дня ночью забрать и похоронить сына.

Даже тогда она не плакала. Да что тогда, она не плакала никогда. Это на Степана наводило тоску и ужас перед силой ее характера.

Когда после войны по чьему-то наговору их обвинили в пособничестве бендеровцам только за то, что они так же, как и все другие, вынуждены были отдавать последние куски этим лесным людям, она, собирая свой нехитрый скарб в страшную дорогу на дальний север, на поселение, не проронила ни слезинки.

Боже милосердный… Что это была за дорога! Умирали старухи, дети, не выдерживая холода, голода… Она и тут не роптала, не плакала, ей удавалось и среди этого ужаса быть словно только что умытой. А дети, в отличие от иных, не плакали и не просили есть, а молча угасали один за другим. Степан скрипел зубами и рукавом отирал мокрое лицо, а она не плакала. Только глаза ее становились пронзительно синими и бездонными, и смотреть в них было невозможно: океан мировой скорби не вместил бы в себя всей боли, какая была в них. Одного сына привезли они с собой на север живым. А вскоре родилась их последняя дочь.

Тут уже, на севере, совсем было отнялась нога у Стефании, но вскоре она поднялась и все-таки стала ходить, волоча левую ногу. Как бы ни было ей трудно, всю работу и по дому и в огороде продолжала делать. Степан не считался с ее хромотой. Спокойно, неумолимо требовал от нее выполнения всех домашних дел. И в те редкие минуты, когда она вдруг позволяла себе прилечь, он находил ей работу, и она безропотно поднималась и, все больше волоча ногу, молча выполняла все, что было нужно.

Дети выросли незаметно, времена изменились. Степан как-то заговорил о том, что можно вернуться домой, на Украину, но Стефания спросила его:

– А кто нас там ждет, кому мы нужны? Хотя и здесь мы никому не нужны. Не перенести мне уже переезда.

Степан больше не возвращался к этому разговору. Жизнь все быстрее и быстрее стала катиться под горку. Дочь закончила школу, а потом – институт, да так и осталась в городе. Сын тоже после музыкального училища закончил консерваторию, только в отпуск заезжал в родной дом. У всех свои заботы. Правда, звали они родителей к себе, но Степан не мыслил своей жизни без хозяйства, без коровы, без огорода. И продолжал жить по-своему.