Город Желтой Черепахи - Павел Молитвин

— Тебе же хуже. Без детей человек — тьфу — пустоцвет. Эхе-хе. А у мумии-то нашей небось и семья, и жена, и дети есть. Беспокоятся, должно быть, где их папаня. А папаня вот он, вжухался в историю, — ни имени, ни фамилии.

— Может, установят еще.

— Может. Только он к тому времени скорее всего зажмурится и в землю ляжет.

Сначала я увидел только нагромождение черных камней, и лишь когда между ними мелькнул прямой белый парус, понял, что это и есть Гавань. Вход в нее обрамляли отвесно вздымавшиеся из воды утесы. Волны так бурлили и пенились у их подножия, что вода, казалось, кипит в узком проливе. Белая пена хлопьями оседала на черном базальте и, не задерживаясь, сползала вниз, чтобы через секунду снова вознестись к небу. Плыть сквозь такой ад было сущим безумием, однако именно туда и направлялся корабль.

При каждом порыве ветра парус надувался и тут же бессильно опадал — корабль продвигался медленно, несмотря на то что гребцы дружно работали веслами. Кроме того, он постоянно менял курс — лавировал между невидимыми с берега, но известными капитану подводными рифами. Наверно, поэтому я оказался в бухте намного раньше парусника и успел хорошо ее рассмотреть.

В плане бухта напоминала сапог: носом его был пролив, в котором кипел прибой, а голенищем — сама бухта, вытянутая с юга на север. Южный берег, на который я вышел, представлял собой галечный пляж. Восточный мало чем отличался от южного. Гавань располагалась в северной части бухты, лучше всего укрытой от ветра и волн. Издали мне были видны два приземистых серых здания с плоскими кровлями и массивными прямоугольными колоннами. Фасады их выходили на набережную, выложенную замшелым, грубо обтесанным камнем. Позади зданий высились развалины квадратной башни, едва различимые на фоне вздымающегося к небу темного утеса. Его пологие отроги отгораживали бухту от моря и прикрывали от западных ветров.

Вид передо мной открывался замечательный, но рассмотреть местность подробнее я не успел: внимание мое привлекли люди, стоявшие на восточном берегу бухты и ожидавшие появления паруса.

Мужчины были одеты так же, как Лэй, а женщины — в короткие холщовые платья в виде мешков с дырками для головы и рук. В толпе яркими пятнами выделялись несколько человек, на которых были однотонные цветные штаны и плащи. На головах их красовались приплюснутые шапочки, и, в отличие от остальных, они были обуты в сандалии.

В первый момент я не заметил ничего странного в поведении собравшихся на берегу людей — удивило меня разве что отсутствие детей. На такое зрелище, как вход корабля в бухту, они должны бы слететься, как мухи на банку варенья. Тем более что других кораблей видно не было, и, значит, событие это не такое уж привычное.

По мере моего приближения к ним кое-какие странности все же обнаружились. Мне бросилось в глаза, что люди на берегу не разговаривали, не смеялись, не ругались, не спорили — словно не замечали друг друга. И стояли не группами или парами, как это обычно бывает, а каждый сам по себе. Будто шахматные фигуры, аккуратно помещенные каждая в центр своей клетки. Общее дело — работа, развлечения, ожидание — обычно сплачивает малознакомых и даже совсем незнакомых людей. В толпе всегда найдется человек, знающий больше других, найдется болтун, скептик, весельчак, циник и спорщик. И каждый соберет вокруг себя одного, двух, трех, десять человек. И вот уже разобщенные люди объединяются в группки, каждая со своим лидером, шутом и оппозицией — пусть временные, но коллективы. А тут…

Они стояли одинокие, одинаково скверно подстриженные, непричесанные, в большинстве своем небритые, и на лицах их было одно и то же выражение скучно-терпеливого ожидания. Их было человек восемьдесят, а казалось, множество зеркал отражают одного и того же человека. И даже люди в цветных одеждах, лица которых были более подвижными и оживленными, не могли нарушить унылую монотонность этого сборища близнецов. Слишком мало их было. Присутствие этих людей не только не веселило глаз, но, наоборот, как бы подчеркивало всеобщую одинаковость.

Если бы они время от времени не шевелились, я принял бы их за манекены, но и движения их были странными: замедленными, ленивыми, будто люди делали их через силу, борясь со сном. Но какими бы странными они ни казались, это были люди, и, поколебавшись, я пошел к ним, оступаясь на обкатанных морем голышах. Я привык быть среди людей, и одинокая прогулка по пустынному берегу уже начала тяготить меня. Кроме того, надо же было наконец найти человека, который мог бы объяснить мне, как я сюда попал, что это за место и что мне теперь делать.

Нас разделяло метров двести, когда один из стоявших у самого берега мужчин приставил ладонь козырьком к глазам. Его примеру последовал другой, третий… «Наверно, они увидели корабль», — подумал я и обернулся. В устье пролива действительно появился корабль. Теперь он был отчетливо виден: красно-рыжие низкие борта, приподнятый нос, увенчанный изображением то ли дракона, то ли какого-то иного диковинного зверя с длинной клыкастой мордой и загнутыми назад рожками; мерно поднимающиеся и опускающиеся тяжелые весла, гордо парящий над палубой квадрат паруса. Я уже мог разглядеть, что парус не чисто белый, как мне показалось издали, а украшен эмблемой — черной стрелой, вонзающейся в рыжее солнце.

Корабль казался крошечным на фоне гигантских черных скал, окружавших вход в бухту. Зрелище было замечательное, неудивительно, что оно привлекло на берег столько народа. Я оглянулся, ожидая увидеть на лицах радость, но люди все так же безучастно и равнодушно наблюдали за движением корабля, словно самое интересное еще впереди. Может, так оно и было, но я испытал разочарование. Люди на берегу мне определенно не нравились.

Но вот что-то едва заметно изменилось в выражении их лиц: странная, даже, пожалуй, страшная полуулыбка-полуоскал мгновенно раздвинула множество губ, глаза же смотрели с прежним равнодушием. Я содрогнулся и перевел взгляд на корабль: что обрадовало этих людей-манекенов? Неужели они оценили красоту пейзажа?

Корабль, который должен был вот-вот пристать к берегу, вдруг застыл на месте, будто уперся в непреодолимое препятствие. Корма его опустилась, нос поднялся. Было видно, как суетятся человечки на палубе, как отчаянно гребцы пенят воду веслами, но все впустую. Волна за волной, вырываясь из узкого коридора между скалами и разбиваясь о корму корабля, толкали его вперед, а он лишь вздрагивал, все круче задирая в небо свой резной нос.

Так продолжалось несколько минут, потом команда бросила весла и начала готовиться к эвакуации. Матросы спустили парус и принялись вязать плот: на палубе появилось несколько бочонков, доски, движения людей стали менее хаотичными. А волны все бились и бились о корабль, все ниже опускалась его корма… Вот с нее в воду съехало неуклюжее сооружение, отдаленно напоминающее плот, и тут же на него начали прыгать матросы. Работая короткими досками вместо неуклюжих корабельных весел, они пытались вывести плот из-под ударов волн, подальше от корабля. Это им почти удалось, и тогда остальные члены команды тоже стали прыгать в воду. Но вдруг плот прямо на глазах начал разваливаться, будто кто-то гигантским ножом перерезал сразу все крепежные канаты.