Художественно-документальная очерковая проза Ф. М. Решетникова. Монография - Александр Кубасов

Четвертое клеймо в житии Николы Знаменского – история о том, как он стал попом. Перемены в жизни Николы связаны с его перемещением в пространстве. Чем дальше он удаляется от родного села, тем значительнее влияние чужих и чуждых людей и сил на его судьбу. «Месяца через два после смерти Знаменского священника потребовали отца в город Подгорск, отстоящий от Березова в ста верстах. Благочинный сказал отцу, что его требует архиерей на посвящение его в священники» (1, 108). Это событие представляет собой своеобразную церковную инициацию героя, превращение «Николая Сидорова Попова» в «Николу Знаменского». Основной прием описания службы – прием «остранения». Никола не может ответить ни на один вопрос архиерея. Он не понимает не только скрытого сакрального смысла происходящего, но и прямого: «Вдруг попы и дьякона похватали, кто чего мог, и побежали вон из алтаря, и я за ними, только ничего в руки не взял…» (1, 110). При всем том божественная красота церковной службы оказывается доступна сердцу героя: «И диво же мне все, и понять не могу, што певчие поют, а пели так баско, так баско… (и отец при этом крякал)» (1, 110). Замечание, данное a propo, в скобках, важно для понимания нарративной структуры текста. На мгновение рассказчик обнаруживает себя, давая знать читателю, что перед ним не монолог героя так таковой, а лишь его изображение, что принадлежит этот монолог одновременно двум субъектам речи и двум субъектам сознания: явно – герою и неявно – герою-рассказчику, выступающему как стилизатор. Событие рассказа и событие рассказывания в данном случае даются в непосредственной близости, в их «событийной полноте», говоря словами Бахтина.

Пятый эпизод – самый короткий в рассказе. Он посвящен дьячку Сергуньке. Вместе с Николой герои образуют некое подобие известной литературной пары – Дон Кихота и Санчо Пансы. Забегая вперед, отметим правильность речи Сергуньки. Дело не в том, что дьячок грамотнее или образованнее попа. Скорее всего, с точки зрения реально-бытовой, один недалеко ушел от другого. Стилистическая маркированность речи только одного героя неизбежно выдвигает ее носителя на первый план. Тем самым вербальными средствами достигается примерно тот же результат, которого старается добиться живописными средствами иконописец. «Правильная» речь одного героя и «неправильная» другого обладают не только разными характерологическими потенциалами. Возможно, что определенную роль здесь играет и иконографическая художественная традиция. Правильное изображение и «неправильное» обладают разными ценностными потенциалами. Речь Сергуньки не только фон, который должен оттенить сочность речи Николы. П. А. Флоренский, разделяя искусство чистое, метафизическое и искусство прикладное, декоративное, в работе «Обратная перспектива» писал о том, что последнее имеет «своим заданием не истинность бытия, а правдоподобие казания»15. Сергунька и Никола Знаменский, несмотря на кажущуюся близость, по-разному изображаются в рассказе. В отношении Сергуньки важно «правдоподобие казания», тогда как в отношении Николы – «истинность бытия». Мера объектности изображения героя в данном случае служит и мерой его значимости. Чем более важен герой, тем в большей степени он «сделан», показан.

Шестая главка посвящена чудесам, творимым Николой. В литературных житиях чудо является атрибутом жанра: через чудо должно быть явлено небесное свидетельство святости усопшего. Никола творит чудеса при жизни, причем чудеса его явно профанного характера. Читатель поставлен в положение зрителя, видящего как действия «чудотворцев», так и реакцию свидетеля чуда. Диегетический повествователь на время мимикрирует под экзегетического, ограничивая свою функцию лишь необходимыми безоценочными ремарками по ходу происходящего действа. Таким образом, разоблачить «чудо» должен сам читатель, которому представлена своеобразная сценка с язычником-черемисом. Никола с Сергунькой разыгрывают наивного мужика, грозя ему гибелью, если тот не уничтожит своих языческих божков. Делают они это с помощью «говорящей иконы». Приноравливаясь к черемису, они используют модель языческих представлений, согласно которым боги могут разговаривать с человеком. Естественно, что когда сам черемис пытается заговорить с иконой, у него ничего не получается. «После этого чуда бедный черемис долго глядел на икону, осмотрел ее со всех сторон, лепетал что-то по-своему и повесил опять на стенку; потом он стал молиться и спрашивать икону, даже кричал, да икона не давала ответа. Пошел черемис с жалобой к отцу, что образ говорить не хочет; отец взял с собой дьячка, и образ опять заговорил» (1, 113). Результат таких «фокусов» оказывается благим – несколько язычников обращаются в христианскую веру: «После этого черемис не снимал образа и даже стал ходить в церковь, думая, что поп Микола с образами разговаривает; его примеру последовало несколько черемисов» (1, 113).

Седьмой эпизод рассказа посвящен отношениям Николы с русскими мужиками-христианами. Рассказчик отмечает, что мужики видят в священнике не столько духовного пастыря, сколько помощника в делах мирских, материальных: «Больше всего крестьяне любили отца за то, что он выручал их тогда, когда с них требовали подати» (1, 113). Никола предстает как народный заступник, в духе героев Некрасова, только «бессознательный». В какой-то мере эту же социальную роль играет и его сын, ставший доктором.

В восьмой главке говорится о праздновании христианских праздников: «Отец часто путался насчет постов и праздников, о чем он постоянно справлялся в городе у тетки Матрены, которую очень любил» (1, 113). Отметим используемую форму прошедшего времени глаголов несовершенного вида, а также наречие «часто», что придает действиям героя характер постоянства, регулярности. С этой глагольной формой соотносится и форма настоящего времени, передающая характер регулярности действия. Одновременно этот эпизод подготавливает будущую драматическую развязку рассказа. Она связана с безалаберным отношением Николы к делопроизводству, к ведению метрик, которые заполнялись два раза в год, «за месяц перед тем, как ехать к благочинному» (1, 114).

Заглавный герой предстает в рассказе не только как клирик, но и в сфере семейных отношений, как муж и отец. Это предмет изображения девятой главы. Говоря о матери, рассказчик замечает, что та «вычитала <в детстве> много о житии святых и эти жития рассказывала женщинам. Теперь же она ничего не читала, потому что нечего было читать» (1, 115). Очевидно, что рассказчик знает о чтении матерью житий как непосредственный свидетель и как один из вероятных ее слушателей. Нарратор в какой-то мере наследует не только своему отцу, но и матери. Ведь в своем рассказе он ориентируется не столько на канонический литературный жанр жития, сколько на его устную, интерпретационную, свободную форму. Попадья предстает как сподвижница своего мужа. Главное ее занятие по отношению к прихожанам – это лечение: «лечила их травами и деревянным маслом. Иногда больные выздоравливали» (1, 115). То, что делает попадья, по-своему, тоже своеобразное чудо. Не забудем, что рассказчик является доктором и, надо полагать, хорошо знает результаты врачевания матери. Самое важное оценочное слово в его последней фразе – «иногда», выделенное с помощью инверсии. Чувствуется, что сын ценит в первую очередь доброе намерение матери помочь людям. Оценочное название цикла, куда входит рассказ, – «Добрые люди» относится не только к Николе, но и к его жене.

Десятую главку рассказчик начинает с указания на год, когда переменилась судьба его и семьи Николы: «Наступил мне десятый год» (1, 116). В эту пору в Знаменское приезжает новый благочинный с ревизией. Никола пытается выйти из сложного положения, прибегая к известным ему приемам: пиву и угощению. Однако в этот раз обойти судьбу ему не удалось. Благочинный приказывает Николе ехать в город вместе с дьячком и с детьми, которых должны определить в училище.

Одиннадцатая главка показывает Николу в роли страстотерпца. Страстями для него становится встреча с архиереем. Никола не выдерживает вторичного экзамена. Устроив детей, «он поехал домой с Сергунькой, которого тоже расстригли и отдали под суд, как и отца, за метрики» (1, 123).

Двенадцатая главка завершает событийную канву жизни героев и одновременно выступает как рамочная. Объектом изображения в этой части наряду с Николой становится его сын, доктор, тоже Николай. Таким образом, не только референтная функция рассказа актуализируется, но и коммуникативная, они как бы сливаются воедино. Само событие рассказывания истории жизни отца значимо для рассказчика, который тоже становится предметом изображения. Если в предыдущих главах рассказчик изображался опосредованно, через свой рассказ об отце, то в последней главке он говорит о себе непосредственно, прямо. Дети Николы Знаменского преодолевают привычную социальную среду ценой жизни отца, подобно тому, как дети Пилы из «Подлиповцев» вырываются за пределы своего социума. И тоже ценой этого прорыва была жизнь Пилы. «После этого мне и брату Ивану не приводилось видеть отца и Сергуньку, потому что мы не имели возможности ездить в Знаменское село. Отец жил только год» (1, 124). Показателен переворот в самосознании и самоопределении Николы, который как бы отказывается не только от своего прежнего социально-ролевого облика, но и от имени и прозвища, характеризуя себя через нарицательное существительное. Стосковавшимся по нему мужикам он отвечает: «Не поп уж я теперь <…> и не Никола Знаменский, а хрестьянин…» (1, 124). Последнее слово не только изображающее, но и изображаемое. Оно акцентирует христианское смирение Николы, стремящегося принять свою судьбу, примириться с новым положением. Парадокс заключается в том, что именно тогда, когда герой смирился со своей участью простого «хрестьянина», «начальство» объявляет его «бунтовщиком» и сажает в острог. «В остроге отец и умер, а Сергунька через год после того утонул в реке. Мать умерла у тетки Матрены» (1, 124).