Тайны войны - Раймонд Картье

И в то же время он глубоко презирал профессию техников.

«Техники, — говорил он, — это люди, которые знают лишь одно слово: нет. Что бы вы от них ни захотели, они всегда начнут вам объяснять, почему это невозможно. Никогда творческая искра не сверкает в голове техника. Я предпочитаю аматеров и дилетантов: у них одних есть идеи».

На этом систематическом презрении к препятствиям Гитлер построил всю свою систему командования.

«Я знаю, — говорил он, — что я требую невозможного. Это единственный способ получить возможное, и то далеко не всегда. Если бы я требовал только возможного, я не получал бы почти ничего».

Кайтель приводит примеры;

«Фюрер спросил меня однажды: Сколько мы выпускаем ежемесячно легких полевых гаубиц? — Около 100. — Я приказываю производить 900. Сколько производим мы зенитных снарядов? — Около 200.000. — Я хочу 2.000.000. — Но каждый снаряд снабжен сложным детонатором, а у нас всего несколько заводов, изготовляющих эти детонаторы. — Я поговорю со Шпеером. Он нам построит новые заводы и через шесть месяцев я буду иметь два миллиона снарядов».

«В другой раз, в конце 1944 года он спросил Шпеера: сколько пулеметов выпускаем мы ежемесячно? — 3.500. — Вы мне сделаете рождественский подарок, с Нового Года я хочу иметь 7.000…Нет, нет, мой милый Шпеер, не говорите мне, что это невозможно. Мне не надо вашего ответа, мне нужны пулеметы. Ведь вы не откажете в рождественском подарке вашему фюреру?»

Когда финансисты говорили Гитлеру: «Нет денег», — он отвечал: «Вы здесь на то, чтобы их найти». Когда промышленники ему говорили: «Не хватает времени», он отвечал: «А вы поторопитесь, и тогда хватит». Когда генералы докладывали: «Не хватает людей», он готов был ответить: «Так сделайте их».

«После высадки в Нормандии, — рассказывает далее Кайтель, — фюрер сказал мне: — Так как у нас появился новый фронт, то нам нужно еще несколько дивизий. Сколько вы можете сформировать из запасных частей? — Я думаю, десять. — Он вспылил: Чепуха. Мне нужно сорок. — Мы спорили до изнеможения и сошлись на компромиссе — двадцать пять дивизий. Но он на этом не успокоился. Он обратился к Иодлю, начальнику Главного Штаба Армии, к командующему резервными частями, к командующему Ландштурмом. Он произнес перед ними своего рода пропагандную речь и дал им восемь дней для разработки конкретных мер. В конце концов мы сформировали двадцать пять пехотных дивизий и пять танковых, итого тридцать дивизий. После этого Гитлер сказал мне: — Видите, как я был прав. Если бы я вас послушался, я имел бы всего десять дивизий. Надо всегда требовать невозможного. — Но в действительности мы могли его успокоить лишь тем способом, что сняли несколько полков с фронта, переформировали их и окрестили дивизиями».

Эта неумолимая требовательность, это отрицание невозможного, подкрепленные бешеным гневом и страшными угрозами, без сомнения позволили Гитлеру выжать из Германии гигантские усилия, подлинные подвиги, как в боях, так и в индустрии. Но с другой стороны это вело к самообману и иллюзиям. «Мои генералы, — говорил Гитлер с удовлетворениям, — никогда не заявляют мне, что им не хватает орудий, снарядов или танков». Да, они остерегались этого. Но зато они подавали часто фальшивые рапорты, и не раз вместо реальной силы, на которую Гитлер рассчитывал на основании рапортов, он находил лишь фикции.

«И между тем, — говорит Кайтель, — Гитлер был крайне недоверчив».

«Я знаю, — говорил он, — что рапорты, которые мне подаются, всегда приноровлены к моим идеям. Поэтому я должен дважды проверить, раньше чем поверить».

Недоверчивость была врожденным качеством Гитлера, существенной чертой этого дикого, сумрачного характера. И она все усиливалась в течении всей его жизни, начиная с его бедной, безрадостной юности, затем в течении его тяжелой борьбы за власть. Несколько раз он чуть не был сметен водоворотом политических сил. Он долго вел беспокойную, неуверенную жизнь, среди сомнительных людей, как Рем и Грегор Штрассер. Достигнув вершины могущества, по-видимому несокрушимого, он и там сохранил хмурый и беспокойный вид, свойственный тиранам. Полное сосредоточение командования в его руках было не только следствием его абсолютной авторитарности, но в то же время и мерой предосторожности.

Нюрнбергский процесс полностью и окончательно осветил сущность и природу национал-социалистического режима. Режим — это был Гитлер и все сводилось к нему одному.

У него не было советников. У него не было друзей. У него не было даже доверенных людей. За ним не стоял «некто в сером», кто был бы тайной пружиной всех событий; никакого Ришелье или Сюлли, не было даже Талейрана или Фушэ. Гитлер был в трагическом одиночестве. «Третий Райх» состоял из сверхъестественного гения и коленопреклоненных подданных.

В Нюрнберге Геринг делал отчаянные усилия, чтобы сохранить за собою свое значение. Даже на скамье подсудимых, с ощущением веревки на шее, он продолжал вызывающе отстаивать свое второе место в «Третьем Райхе». Но его собственные показания опровергают его претензии. Он был, как и все, далек Гитлеру. Он не принимал абсолютно никакого участия в его решениях.

«В марта 1939 года, — заявляет Геринг, — я проводил свой отпуск на Ривьере, когда я получил письмо от Гитлера, с извещением, что Чехословакия становится невыносимой угрозой и что он решил ее ликвидировать. Я тотчас вернулся в Берлин. Гитлер показал мне документ из разведывательного отделения и сказал мне, что Чехословакия готова стать плацдармом Европы для нападения на Германию.

Я рекомендовал ему терпения и подчеркнул, что нарушение Мюнхенского соглашения явилось бы сильным ударом по престижу Чемберлена и привело бы, вероятнее всего, к власти Черчилля. Гитлер меня не слушал.

Я прибыл в Берлин всего за несколько часов до приезда президента Гахи. Я был возмущен, так как вся атмосфера была мне поперек горла Я показал это Гитлеру, отказавшись сопровождать его в Прагу».

На Гитлера это возмущение его первого заместителя не произвело ровно никакого впечатления. В дальнейшем он по-прежнему не интересовался его мнением. Когда он принял решение воевать с СССР, — наиболее судьбоносное решение всей германской истории, — он только протелефонировал Герингу: «Я решил объявить войну России».

Геббельс был марионеткой, послушной каждому слову Гитлера. Гесс — лишь старшим его адъютантом. Борман был просто грубое животное. Гиммлера никогда не спрашивали о его мнении. Наконец и Риббентроп имел тоже лишь минимальное значение. Никаких таинственных личностей, которые шептали бы свои советы фюреру на ухо — не было и в помине. Главный Штаб был совершенно беспомощен, как видно из показания Геринга.

«Никогда, — говорит Геринг, — ни одного генерала не спросили, одобряет ли он ту или иную политику. Когда Гитлер излагал свои военные планы, ему и в голову не приходило задавать такой вопрос. Невозможно себе даже представить, чтобы какой-нибудь генерал поднялся и сказал:

«Мой фюрер, я считаю, что вы ошибаетесь; я не согласен с пактом, который вы заключили и с теми мерами, которые вы хотите принять». Такой генерал был бы немедленно расстрелян, а все остальные сочли бы его за сумасшедшего».

Ни один из политических шагов Третьего Райха не подвергался предварительному обсуждению. Государственный Совет, которого номинальным президентом был Шахт, не собрался ни разу. Совещания собирались только по вопросам выполнения уже принятых решений, но не для обсуждения и решения проблем. Самые же решения принимались следующим образом: Гитлер призывал трех, четырех приближенных, ближе всего стоявших к данному вопросу, излагал им свой проект и говорил: «Вот чего я хочу. Что вы предлагаете?» В начале своей карьеры он еще выслушивал возражения. В конце ее он не слушал уже ничего.

Он не терпел, чтобы кто либо имел общее суждение о его политике и его замыслах. Он говорил:

«Каждый должен знать только то, что его непосредственно касается и только в нужный момент, т. е., вообще говоря, как можно позже».

Поэтому его дипломаты не имели понятия о его военных планах, а его генералы — о политических замыслах. Те, что ковали оружие, не знали, для чего это оружие предназначается.

Кайтель свидетельствует, что ОКВ, т. е. Верховное командование вооруженными силами, не смело давать министерству иностранных дел хотя бы малейшие сведения о военных операциях. А Риббентроп заявляет, что министерству иностранных дел было запрещено давать Верховному Командованию хотя бы малейшие сведения о ходе дипломатических дел. Шпеер, министр вооружения член кабинета министров, утверждает, что он узнал о вступлении германских войск в Польшу только по радио. Это кажется безумием, но это факт.

Но эти слепые сподвижники фюрера мирились со своей слепотой. Почти до самого Нюрнберга они оправдывали эту систему управления, которая сводила их деятельность к роли зубчатых колее машины и все же, в конце концов, привела их на скамью подсудимых и на виселицу.