Страшная сказка - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Адаптер? – пряча кассету за пазуху, отрывисто спросил Мыльников.
Девчонка поколебалась, потом с некоторой неохотой вынула из сумки нормальную кассету. Это и был адаптер, с помощью которого можно просматривать видеозапись.
– Только ты мне его потом верни, – прошептала она, с откровенной тоской провожая глазами аппарат, исчезнувший за Коляшиной пазухой. – А то знаю я тебя…
Родион понял, что барышня и впрямь хорошо знала его друга, который относился ко всему попадающему в его руки чужому имуществу, как к вещдокам, которые навсегда остаются в собственности государства. Родион не сомневался, что адаптер барышни канет в Лету.
– Что снято?
– Мы все входим в аудиторию, занимаем места, подходим к столу за билетами, я кладу под бумажки конверт, – старательно нахмурив слишком ярко накрашенные бровки, ответила барышня.
– Снято, как она взяла конверт? – азартно спросил Коля.
– Да нет! – с досадой воскликнула его приятельница. – Она сказала Катьке, мол, хватит людей отвлекать, и велела всем сесть на места.
– Черт, жалко! Ну ладно, скажи, что она делала, что было снято?
– Как она записывает, у кого какой билет, предупреждает, что, если заметит, как кто-то списывает, сразу выставит. Можно подумать, сама никогда не была студенткой! Все всю жизнь списывают!
Родион имел на этот счет свое особое мнение, но высказывать его не стал: оно слишком отличалось от общепринятого. Да и не для того его позвал Коля, чтобы языком болтал. А зачем, кстати, его вызвали? Что делать-то надо?
В это время Николай, словно спохватившись, кивнул другу:
– Пошли дальше.
– Латынь еще нужна? – поинтересовался тот.
– Забудем о латыни, – посоветовал Мыльников. – Ты, главное, стой да молчи. Только глазами по де́укам (простое слово «девки» Коляша всегда почему-то произносил именно так) не шарь, а соответствуй месту и времени. Рожу скорчи какую надо. Смекаешь?
И Мыльников, не дожидаясь ответа, полетел по коридору к аудитории номер 313, около которой кучковались парни и «де́уки» (преимущественно эти последние) с учебниками в руках, изредка обмениваясь фразами, звучавшими не менее загадочно, чем масонские «Иакин» и «Боаз» [3]:
– Glossitus… haemostasis… otorrhoea… osteotomia… macrocephallia… toxicus… [4]
Родион, конечно, не мог ручаться стопроцентно, однако ему показалось, что это термины медицинской латыни. Никаких тебе высокопарных «veni, vidi, vici!». Все просто: osteotomia – и привет!
Тем временем Мыльников чуть приотворил дверь, и до Родиона донесся страдальческий голос какого-то парня, уныло твердивший:
– Hydrophobia… ну, значит, водобоязнь. Водобоязнь, значит, называется hydrophobia.
– Понятно, понятно, – перебил его раздраженный женский голос – очевидно, преподавательницы, принимающей экзамен. – Я рада, что латинский термин так прочно впечатался в вашу память, но хоть какие-то признаки этой болезни вы можете назвать, кроме hydrophobia? Как в просторечии она называется? Ну, что же вы молчите? Если человека кусает бешеная собака или любое другое больное животное, как называется вызываемая этим укусом болезнь?
«Бешенство, что ли? – подумал Родион. – Наверное. Конечно! А почему этот парень молчит? Не знает таких элементарных вещей и приперся сдавать экзамен!»
– Что же вы молчите? – нетерпеливо сказала преподавательница. – Не знать таких элементарных вещей и явиться сдавать экзамен – это…
Договорить она не успела, потому что Коляша бросил на друга мобилизующий взгляд, выдернул из кармана курточки краснокожее удостоверение и, пинком отворив двери 313-й аудитории, ворвался туда с громогласным заявлением:
– Отдел борьбы с экономическими преступлениями! Всем оставаться на местах!
Анфиса Ососкова
Июнь 1995 года, Кармазинка
– Слушай, да ты вся в папашку! Ничего себе игры! Сдурела, никак! Сейчас все тут займется – выскочить не успеешь!
Анфиса испуганно обернулась. В светлом проеме сарайной двери – очертания крепкой невысокой фигуры.
Надька! Нашла-таки, зараза! И ничего, ничего с ней не случилось!
Она перевела растерянный взгляд на бесформенное пламя, которое корчилось у ее ног, пожирая остатки жгута соломы и расползаясь по древесной трухе, за много лет щедро усыпавшей пол сарая. Нет, ну правда – зараза Надька! Ничто ее не берет, даже колдовство. Или надо было и впрямь заняться этим в полночь на ущербной луне, поставив рядом с собой две черных свечи? А где их взять, черные-то? В магазине не продают. Не сажей ведь красить. А главное, у Анфисы не хватило терпения ждать ни ущербной луны, ни даже полуночи. За эти несколько часов Надька успеет принять решение, и…
А может, она уже успела?
Эта мысль заставила Анфису оцепенеть.
– Чего стоишь, балда?! – взвизгнула Надя. – Топчи! Топчи ногами-то!
Не вытерпев, она ринулась вперед, оттолкнула Анфису и сама стала затаптывать пламя. На какой-то миг языки огня взвились было над ее проворными ногами, и у Анфисы приостановилось сердце: вот сейчас займется искусственная кожа стоптанных босоножек, потом вспыхнет подол сарафанчика, который тоже отнюдь не «коттон 100%» – и не успеешь моргнуть, как заполыхает вся Надюшка до самых кончиков ее темно-рыжих, удивительно красивых волос. Если что и было у нее красивым, то лишь эти волосы, да и те она стригла безобразно, а все остальное – тьфу, смотреть тошно! Не глаза – щелки, не щеки – мячики, не нос – облупленная молодая картофелинка, не ноги – кривульки, не фигура – ровненький обрубочек: что таз, что талия. Ни о каких 90–60–90 тут и речи идти не могло, и все-таки именно Надьке доставалось все, что по праву первой кармазинской красавицы должно было принадлежать Анфисе. Всё и все!
– Эй, ты что, угорела? – Чувствительный тычок в бок заставил Анфису очнуться и с унынием обнаружить, что от огня остались только черные проплешины на утоптанном земляном полу сарая, а пламя уже погасло, не причинив никакого вреда ни Надькиным босоножкам, ни ее сарафанчику, ни чудным рыжим волосам. – Пошли отсюда, ну! Тут и правда угореть недолго.
Надя вытолкала подругу из задымленного сарая, и та на миг захлебнулась свежим влажным воздухом. Над зарослями боярышника, окружавшими старый сарай, сгущалась мгла, медленно, но верно пожирая мягкую голубизну небес: видимо, собирался дождь.
– Как ты меня нашла? – спросила Анфиса, отводя глаза.
– Искала, вот и нашла. Сначала домой пошла, но батяня твой валяется, как обычно, вдрабадан, его и домкратом не поднять. Я покликала с крылечка, а потом показалось мне, будто дымком откуда-то тянет, я и навострилась сюда. Смотрю – ты. Слушай, Анфиска, может, у тебя и правда наследственная болезнь? Что ты там жгла, ну что, скажи, пожалуйста? Зачем?
Порыв ветра пронесся над головами, и Анфиса уныло уставилась в землю, словно и ее пригнуло ветром, как стоявшие вокруг деревья.
Никакой наследственной болезни у нее не было, это она точно знала. В отличие от отца, записного пьянчуги и признанного кармазинского сумасшедшего Генки Ососкова, которому врачи в районной психушке поставили редкостный и необычайно красиво звучавший диагноз: пиромания. Это означало: в голове у Генки (его все от мала до велика звали только так, невзирая на более чем полусотню прожитых лет) бегают не простые тараканы, а огненные. То есть он страдает неизлечимой, неугасимой (вот уж правда что!) страстью что-нибудь время от времени поджигать. Поскольку чаще всего эта страсть охватывала его в родном доме, у Ососковых уже не раз вспыхивали пожары. Один из таких пожаров, пять лет назад, свел в могилу Анфисину мать, Зинаиду, которая не перенесла зрелища горящих – медленно, с наслаждением, одна от другой поджигаемых! – денежных бумажек: последних, оставшихся от Зинаидиной зарплаты. Ну, не было у нее ничего общего с Настасьей Филипповной – что поделаешь, не было… Может, второй такой любительницы бросать миллионы в огонь и не найти на всем белом свете, кроме как в романе Достоевского «Идиот»! Странно, что сожжение за год до этого хоздвора (дом всем миром удалось отстоять, и теперь к нему примыкали черные обугленные развалины, да и стены избы изрядно прокоптились, кое-где даже пакля выгорела в пазах) не произвело на Зинаиду такого сокрушительного впечатления, как, впрочем, и последовавший вскоре пожар в баньке. Но именно эти события надорвали ее душу, надломили – и свели в могилу.
После смерти жены Генка слегка образумился. Во всяком случае, он больше не пытался поджечь собственный дом, а избирал для удовлетворения своей маниакальной страсти дачные сараи (в двух верстах от Кармазинки, за станцией, стояли два дачных поселка), баньки и туалеты. На жилые дома руку поднимать боялся: сумасшедший-то он был сумасшедший, однако знал, что за такое дело можно и срок огрести. А баньки, сараюшки – это тьфу, даже если поймают и холку намнут. Переживаемо! Тем паче когда у подозреваемого справочка из психушки в кармане, а главное, все окрестные менты его знают как облупленного, понимают, что спроса с Генки нет и быть не может, поэтому тратить на него время не стоит.
