Очерки бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе) - Виссарион Белинский

Спросите какого-нибудь французского говоруна, какого-нибудь либерального аббатика-француза:{7} откуда и как произошла царская власть? – и он непременно скажет вам, что это сделалось следующим простым образом: «Когда люди лишились своей естественной невинности, стали злы и развратны, то увидели себя в горькой необходимости выбрать из среды себя человека и вручить ему неограниченную власть над собою». Для поверхностного взгляда абстрактных голов, в глазах которых идеи и явления не заключают в самих себе своей причины и необходимости, но вырастают как грибы после дождя, но только без почвы и корней, а на воздухе, – для таких голов нет ничего проще и удовлетворительнее такого объяснения; но для людей, духовному ясновидению которых открыта глубина и внутренняя сущность вещей, не может быть ничего нелепее, смешнее и бессмысленнее. Все, что не имеет причины в самом себе и является из какого-то чуждого ему вне, а не изнутри самого себя, – все такое лишено разумности, а следовательно, и характера священности. Коренные государственные постановления священны потому, что они суть основные идеи не какого-нибудь известного народа, но каждого народа, и еще потому, что они, перешедши в явления, ставши фактом, диалектически развивались в историческом движении, так что самые их изменения суть моменты их же собственной идеи. И потому коренные постановления не бывают законом, изреченным от человека, но являются, так сказать, довременно и только выговариваются и сознаются человеком{8}. Равным образом, коренные постановления государства никогда не изменяются в смысле замены одних другими, но изменяются в смысле расширения или ограничения, сообразно с временными требованиями исторической жизни народа. Изменение это всегда чувствуется в государственном теле как сотрясение и часто сопровождается судорожными потрясениями целого его состава, ибо мысль, чтобы осуществиться, должна перейти в дело, в факт, в явление; а всякое явление совершается как бы в плоти и крови. Так, например, реформа, произведенная в жизни России Петром Великим, совершилась в борьбе и потрясениях всего государственного организма, но потому-то она так крепко и утвердилась перешла в закон, и чем больше пролетит столетий от этого события, тем большую законность и священность будет приобретать дело Петра. Мы хотим этим сказать, что сила векового прения и священная таинственность всего, теряющегося в довременности, имеют глубокое значение, и только одни освящают явления, как свидетельство, что эти явления – непосредственное откровение, а не человеческие выдумки. Человеческие уставы могут быть полезны, а не священны: только непосредственно богом явленное священно. Нет власти, которая бы не была от бога, но всякая власть от бога – говорит священное писание{9}, и эти слова заключают в себе глубокую мысль и непреложную истину. Азия есть колыбель человеческого рода – его отечество; в ней начало всех верований, всех человеческих обществ; в ней начало всего довременного, всего непосредственно явившегося. И священное писание, и история, и даже сама современность указывают нам на Азию, как на страну патриархальности. Китай – эта едва ли не первобытнейшая политическая форма общества – и по сю пору есть государство по преимуществу патриархальное. Все мусульманские государства носят в своем основном построении печать древней патриархальности. Аравия и теперь еще представляет собою первобытный тип племен, управляемых патриархами. Священное писание говорит нам о первых патриархах, как царях людей, живших в законе естественном. Что такое был Иаков, переселившийся в Египет, как не отец семейства, до того размножившегося, что маститый старец сделался и отцом и прапрадедом вместе, так что для своих праправнуков, по закону коленного отдаления, казался столько же правителем, царем, сколько родственником и родоначальником? Отсюда ясно, что мистическая и священная идея отца-родоначальника была живым источником истекшей из нее идеи царя{10}. Только бессловесные животные живут без властей; но человек даже в своем естественном состоянии, даже еще не развратившись, не сделавшись злым, признавал власть и жил в разумных формах повелительства и подчиненности, задолго до того, как сознал их значение или их нужду; чувство, вместе с ним родившееся, сказало ему, что отец выше сына и что сын должен повиноваться, следовательно, признавать власть отца. Вот почему во всех племенах родоначальничество есть первый момент общественного сознания, а право первородства – самое священное право. Законы человечества везде одни и те же, потому что они законы разума, а разум один, как один бог: американские дикари, по законам вежливости, всякого старшего себя называют «своим отцом», а равного себе по летам «своим братом». Нельзя вывести из опыта, каким образом из отеческой власти явилась царская власть, отец стал царем; но в умозрении это очень понятно. История не может показать картины развития идеи отца в идею царя, история не помнит этого, потому что это явление довременное. Но тем яснее, что кто внушил человеку чувство мистического, религиозного уважения к виновнику дней своих, освятил сан и звание отца, тот освятил сан и звание царя, превознес его главу превыше всех смертных и земную участь его поставил вне зависимости от случайной воли людской, сделав личность его священною и неприкосновенною. Человечество не помнит, когда преклонило оно колени перед царскою властию, потому что эта власть была не его установлением, но установлением божиим, не в известное и определенное время совершившимся, но от века в божественной мысли пребывшим. Поэтому царь есть наместник божий, а царская власть, замыкающая в себе все частные воли, есть прообразование единодержавия вечного и довременного разума. Достоинство монарха есть священство, и в таинстве помазания совершается непосредственная передача власти царю от бога, и «сердце царево в руце божией», и, как говорит Шекспиров Ричард II:

Елей с помазанного короляНе могут смыть все воды океана!..Дыхание земных людей не можетС избранного наместника творцаСнять сан его!..

Вот почему, отдавая подданному приказание идти, монарх не оглядывается назад, чтобы удостовериться, исполняется ли его приказание; вот почему его слово – закон, мание руки его – повеление, взгляд очей – гроза или милость. Он творит, «как власть имеющий» [2], и власть его не от него, но свыше. Вот почему, когда слепое своеволие воздвигает бури мятежа, он с бестрепетным, грозным челом является, один и безоружный, и в комнате Шакловитого{11}, и на площади, усыпанной мятежными толпами, которых и самый страх оружия и смерти был бессилен привести к повиновению, – является и, вместо увещаний и просьб, одним словом властительных уст, одним мановением державной руки повергает перед собою во прах сонмище губителей, оцепеневших от одного его появления: ибо он творит, «как власть имеющий»… Превосходно у Шекспира то место в «Ричарде II», где отложившийся от короля герцог Йоркский, увидев Ричарда, осажденного и почти побежденного без надежды на восстание, увидев его восходящим на стену замка, в гордом сознании его царственного величия, возмущается духом в сознании виновной совести и восклицает:

Смотрите! о, смотрите! сам король Ричард,Как негодующее солнце всходит,Багровое на огненном востока праге,Заметив, что завистливые облакаСтремятся потемнить его сияньеИ запятнать собою лучезарный путьК стране заката. Но он смотрит как король;Смотрите: очи как орла сверкаютИ в них могучее величество горит!О, боже! их ли горе потемнит!

Какая бесконечная глубина мысли заключена в этом невольном излиянии, в этой насильственной исповеди виновного вассала, так молниеносно и в таких немногих словах выраженной величайшим гением, которого всезрящему оку доступна была сущность мировой жизни, ее основные законы! И сколько глубины, и истины в этом обращении короля к вассалу:

Мы удивляемся: стоять так долгоИ ожидать, чтоб в страхе преклонилисьТвои колени, потому что мы себяТвоим законным королем считаем!И если так: как смеют твои членыЗабыть пред нами подданного долг?Когда же не король я, – покажиНас развенчавшую десницу бога!Мы знаем, что рука из крови и костейНе может захватить священный скиптр,Не святотатствуя и не воруя.И думаешь ли ты, что все британцы,Как ты, от нас сердцами отвратились,Что мы и без друзей и без защиты?..То знай: господь мой, всемогущий богЗа облаками держит ополченье язвы,В защиту нам; она убьет детей,Не вышедших еще на свет от тех,Кто на главу мою вассала рукуДерзнет занесть и вздумает грозитьСиянью драгоценного венца!Скажи же Болингброку [3] (кажется, он там),Что каждый шаг его на нашей почве —Опасная измена. Он пришелСломать печать на пурпурном заветеКровавых войн. Но прежде, чем корона,К которой он стремится, на его челеВозляжет мирно, десять тысяч разКровавое чело сынов заставитЛить слезы матерей, обезобразитЛик Англии цветущей, превратитЦвет мира девственный и бледныйВ багровое негодованье, ороситЛуга Британии ее же кровью! [4]

Президент Северо-Американских Штатов есть особа почтенная, но не священная: как представитель общества по условию самого общества, он есть высший чиновник его, на котором лежит большая против других ответственность и который за то пользуется большим против других жалованьем и почетом, а не царь, который выше суда человеческого и с которым подданные связаны кровными, неразрывными узами духа и нравственного закона. Личность президента есть призрак, действительно одно звание его, и потому тот или другой – все равно. Вследствие этого идея этого государства есть условный символ, без сущности и личности, тогда как в монархиях образ государя есть личность государства, и подданный, служа монарху, служит своему государству. Имя монарха для подданных есть слово мистическое, таинственное, священное: оно заставляет магическою силою заключенной в нем идеи признавать целый народ как единого человека и бесконечное множество индивидуальных особностей сливает во единое тело, в единую живую душу, имеющую в своем акте сознания единое я. Отсюда ясно видно, какое великое значение имеет для венценосцев древность рода и происхождения, теряющаяся в непроницаемости мистического мрака времен и вечности. Царь должен родиться царем, и право рождения есть его первейшее и священнейшее право. Из мильонов людей он один избран богом, и мильоны не могут ревновать его избранию и добровольно преклоняют перед ним колени, как перед существом высшего рода, и охотно повинуются ему, отказывая в таком повиновении равным себе, ибо власть их считают случайною. Это-то, видно, и было причиною падения всех самозванцев и похитителей, хотя многие из них и были люди великого ума, способностей и силы характера. Как снято с самозванца царское имя, которым он осенился как правом, – и будь он гений, окажи народу великие заслуги, но уже нет на нем багряницы, и обнаженный труп его лежит добычею небесных птиц… Другим образом, но тот же конец бывает и для похитителей. Благодаря своему гениальному инстинкту, свойственному всем истинно великим людям, Наполеон глубоко чувствовал эту истину. Раздаватель корон и скипетров, могущественнейший монарх в мире, по свободному признанию целого народа, великий гений, сам создавший себе и трон и свое колоссальное счастие, кажется, имевший полное право гордиться своим нецарским происхождением, он, несмотря на все это, беспокоился и о своей судьбе и о судьбе своего рода; он понимал, что для твердости и действительности его власти недостаточно и его гениальности, и его подвигов, и помазания католическим первосвященником, – и искал, как своего спасения, вступить в брак с женою царского рода. И вот он разводится с женою, которую страстно любил, которую короновал как императрицу, и вступает в новый брачный союз с принцессою древнего царского рода, с дщерию цесарей{12}. Светские мудрецы, люди, которые легко рассуждают о тяжелых предметах, которым достаточно четверти часа, чтобы, с сигарою во рту, пересудить всех и всё и перестроить мир на свой лад, такие люди глубокомысленно объявляют, что Наполеон этим союзом унизил величие своего гения и, увлекшись тщеславием, сделал безрассудный поступок, роковую ошибку, которая и погубила его. Нет! это была мысль гениальная, свойственная только великому человеку, глубоко понимавшему законы разумной действительности, глубоко постигавшему таинственную и сокровенную для обыкновенного зрения сущность вещей. Мысль Наполеона стоит всех его побед и подвигов: он в ней так же велик, как и в них. Не мелкое тщеславие, не суетное желание украситься заимствованным блеском и пурпуром чуждой ему багряницы решило его на этот союз, но глубокое сознание, что этот брак набросит на него в глазах царей и народов, современников и потомства тот религиозно таинственный свет, который составляет необходимое условие действительности царственного достоинства. Он понимал, что если у него будет сын, то хотя бы этот сын, наследовав его престол, не наследовал и слабого отблеска его гения, словом, был бы самым обыкновенным человеком, и тогда бы он тверже своего великого отца сидел на оставленном ему троне, он – сын великого отца и венценосной матери. Что он слышал в восторженных кликах своей старой гвардии? – любовь к ее великому полководцу, ее маленькому капралу… Но мог явиться и другой полководец, озарить новым блеском им же прославленных орлов и присвоить себе клики воинственных приветствий. Что он слышал в восторженных кликах народа? – благодарность за оказанные ему услуги, громкий аплодисман за успех, за которым могли раздаваться – как оно и случалось – оскорбительные свистки сбившемуся с роли актеру. Не забудьте изречения Наполеона: «Я продолжитель не королевства Гуго-Капота, но империи Карла Великого»{13}. Видите ли: он призывает себе на помощь не один союз брака с венценосною женою, но и союз истории, союз веков, союз предания, – и на Марсовых полях силится напомнить священное и мистическое прошедшее и связать с ним настоящее… О, господа глубокомысленные политики! Наполеон понимал кое-что не хуже и не меньше вашего, и самые его ошибки и промахи разумнее и поучительнее ваших прекрасных умствований…