Девственники в хаки - Лесли Томас

Но в Пенглине, расположенном в безопасности на острове, в десяти с небольшим милях от Сингапур-сити, было тихо, как в каком-нибудь респектабельном пригороде. Квадратные здания казарм целыми днями мирно жарились на солнышке по одну сторону оврага, наискосок пересекавшего долину. С другой стороны дремал в тени палисадников офицерский городок. Обе половины гарнизона соединял легкий бамбуковый мостик. Дальше по дороге стояли китайская и малайская деревни – шумное и грязное место, где полным-полно было каких-то сарайчиков, забегаловок, странной музыки, бродячих собак, слепых попрошаек и знахарей, любимым занятием которых было сначала распороть себе вены на руках и тут же, на глазах восхищенной публики, исцелиться при помощи чудодейственного бальзама собственного изготовления. Между офицерским городком и обеими деревнями были гарнизонная прачечная, в которой заправляли делами хлопотливые китайцы в жилетах и коротких штанах, здания канцелярии, где отрабатывали свой кусок пайкового хлеба мобилизованные новобранцы, а также гарнизонный бассейн, вокруг которого весело зеленели спортивные площадки.

Здесь выпадало много дождей, и сильно парило, стоило только выглянуть солнцу. Здесь постоянно было жарко, но зато – безопасно.

Рядовой Таскер как-то сложил песню, которую они распевали, сидя в грузовиках, по дороге на футбольный матч. Песня была посвящена доблестной «бумажной кавалерии», а в одной из строчек открытым текстом утверждалось, что в Пенглине они скорее погибнут от блуда, чем от пуль врага. Песня вышла в основном правдивой, хотя, откровенно говоря, большинству солдат «блуд» был известен только теоретически.

Каким-то таинственным образом в Пенглин попадали отбросы Британской армии чуть не со всего света. Словно слоны, которые всегда возвращаются умирать домой, в Пенглин стекались самые разные, негодные не только к строевой службе, но и вообще ни на что не годные люди. Они хромали и ковыляли; они едва волочили ноги и могли похвастаться восемью или девятью, а в одном случае даже одиннадцатью пальцами на руках. Их прибивало сюда бумажным течением и приносило канцелярским ветром. Они приходили трясущиеся, но трезвые, решительные, но пьяные – заблудшие, потерянные, измятые души. В Пенглин попадали солдаты, которых армия не могла или не решалась использовать в других местах: молодые и не очень, с записочками, свидетельствами, справками от сочувственно настроенных врачей или с предписаниями от доведенных до апоплексического удара командиров, которые больше не могли выносить их вида. Все они появлялись здесь в тайной надежде дослужить свой срок или, под скрип перьев и шуршание бумаг, скоротать оставшиеся до выхода в запас месяцы и годы в невыносимой, безопасной и страшной скуке пенглинского гарнизона, где единственным развлечением были сведения о чужих жизнях и – иногда – смертях, отраженные в сухих графах казенных реестров и сводок.

Новобранцы, изнывающие от праздности, тоски по дому, страха, скуки, жары, пота, мух, избытка либидо и полного отсутствия возможности пойти на поводу у своих желаний, были, все же, в лучшем положении. Их жалобы отчасти происходили от стремления что-то делать, а значит они пока не разложились настолько, насколько разложились ограниченно годные солдаты регулярной армии.

Изредка в Пенглине появлялись солдаты из районов боевых действий: гуркхи и пехотинцы попадали сюда либо для отдыха и переформирования, либо просто по пути на новые позиции. Солдаты гарнизона разглядывали их с почтением и любопытством, словно надеясь увидеть отверстия от пуль в их дубленых шкурах, но между собой посмеивались, говоря, что для канцелярской работы по крайней мере нужны мозги, а тупым краснорожим пехотинцем может быть каждый. И действительно, в глазах солдат из боевых подразделений часто виднелась странная пустота, а лица были красными от солнца и ветра, как у батраков на ферме или у деревенских жителей.

На лицах солдат пенглинского гарнизона лежал светло-желтый загар, характерный для Сингапура, где всегда было слишком влажно. К тому же большую часть дня они проводили в духоте тесных комнат под раскаленной железной крышей, в страшной скуке скрипя перьями по бумагам. Единственной отдушиной была вторая половина среды; в остальные дни их монотонное существование редко нарушалось чем-то более значительным, чем ритуальная очередь за одиннадцатичасовым чаем, в которой можно было попытаться ущипнуть за попку какую-нибудь китаянку из числа гражданских служащих.

К восьми утра все четыре роты выстроились на бетонной площадке плаца, казавшейся ослепительно-белой, как ледяной каток. Солнце уже поднялось над крышами казарм, и Бригг, только что принявший душ, обернул чресла полотенцем и устроился на балконе второго этажа, чтобы немного обсохнуть.

Внезапно до него донесся смех Дрискол-ла. Повернув голову, Бригг увидел, что сержант вышел из своей комнатки в конце длинной веранды и стоит, прислонившись плечом к дверному косяку. Кроме носков и черного берета на Дрисколле ничего не было. Постояв так пару минут, сержант шагнул вперед и облокотился на перила веранды, с отвращением глядя вниз, где на плацу потели его подчиненные.

– Неистощимые резервы, – вполголоса пробормотал сержант, но Бригг услышал. – Цвет Британской армии за рубежом! За Короля [3] и Отечество! Разве можем мы не победить с такими парнями?…

Бригг тоже подошел к перилам и посмотрел на плац. Прямо под балконом тоненько квакнул капрал Брук, тщетно пытавшийся заставить свою вялую секцию [4] выполнить команду «смирно».

– Мы же все-таки не Колдстримские гвардейцы, – неуверенно возразил Бригг.

Дрисколл немедленно повернулся к нему и, налившись краской, как помидор, заорал:

– Да, вы не гвардейцы, вы – Королевский корпус инвалидов детства! Посмотри-ка получше, посмотри!… Ни дать, ни взять – детишки, которых не пускают домой к мамке, которые ни черта не умеют и которые едва дышат, да и то потому, что ничего другого им не остается! Смотри-смотри, это ведь не армия, и они – не солдаты. Позорное, жалкое зрелище, разве не так?

Впрочем, сержант успокоился также быстро, как и вспылил, и снова прижался голым животом к нагревшимся перилам.

– Взять, к примеру, капрала, которого мы все так любим… – продолжил он негромко. – Знаешь, почему он раскрывает рот, а ничего не слышно? Знаешь, нет? Так я тебе скажу. У него в мозгах затык, – Дрисколл постучал себя по лбу согнутым пальцем. – Я не шучу. Бедняга не может отдать следующую команду. Он знает, какой она должна быть – он знает все очень хорошо, только выговорить не может, вот и молчит, как чертова рыба!

Сержант перегнулся через ограждение. Безмолвный, бледный, с явным смятением на лице, капрал остановился как раз под ним. – Воль-на-а-а! – грянул сержант. Секция покорно расслабилась, а капрал подпрыгнул от страха, словно услышав глас небесный. Подняв голову он, однако, увидел всего лишь Дрисколла и залился краской гнева, облегчения и стыда.

– Да-да, вольно… Благодарю вас, сэр, – промямлил он. – Это самое я и хотел сказать…

Бригг, беззвучно смеясь, отпрянул от перил, чтобы Брук его не заметил.

Однажды ночью капрал, словно старая проститутка, пробрался к нему в кровать и смущенно, но подробно рассказал, что является незаконнорожденным сыном пэра Англии. Бригг никому об этом не говорил, так как Брук явно не хотел, чтобы обстоятельства его появления на свет стали общеизвестны.

Дрисколл тем временем продолжал комментировать происходящее, однако его замечания хотя и достигали ушей Бригга, все же были не очень разборчивы, словно сержанту было все равно, слушают его или нет.

– Кто так делает! – прошептал Дрисколл, словно не веря собственным глазам. – Боже мой! – повторил он громче. – Ну кто так делает?!… Кто додумался поставить Форсайта перед Катлером? Нет, ни черта они не понимают. Неужели так трудно сообразить, как это будет выглядеть со стороны? Ведь знает же капрал, что у Катлера болит бедро, и что при ходьбе он припадает на правую ногу, но это не так страшно. Страшно то, что у Форсайта в левом бедре не то оспа, не то ревматизм, не то коклюш, и он все время хромает, но на левую ногу! Вот это действительно ужасно! Неужто капрал этого не видит, или он ослеп? Нет, это не парад, а карнавал уродов!

И сержант негромко, но яростно выругался.

Бригг ненадолго отвлекся от разглядывания Катлера и Форсайта, которые действительно кренились в разные стороны, беспомощно оттопыривая руки, точно рыбаки, удящие с противоположных бортов лодки.

– А Синклер?… – продолжал между тем Дрисколл. – Экое у него задумчивое лицо! Готов спорить, он опять грезит о своих поездах. Марширует по плацу в Сингапуре, а думает о паровых котлах и машинах. Я бы не жаловался, я бы и слова не сказал, если бы у него в роду все двоюродные братья и сестры переженились между собой, отчего у малыша мозги съехали набекрень, но ведь этого нет, нет!… Страшно подумать, что с ним сделали эти бесконечные номера двигателей и размышления о том, у какой керосинки больше колес!