Литература и право: противоположные подходы ко злу - Клаудио Магрис

В немецкой культуре идиллическое сближение права и литературы очень скоро закончилось их полным разрывом. Революция, приведшая к появлению современной литературы — она началась на рубеже XIX–XX веков, но эпоха романтизма уже была прелюдией, — полностью преобразила устоявшиеся литературные формы и нравственные ценности; а главное, разрушила идею существования некоей тотальности, централизма, компактного единства — будь то внутри человеческого «я» или в окружающем мире. Она лишила реальность — и представления о ней — единого центра, превратила индивида в "человека без свойств" или, иначе говоря, в совокупность свойств, лишенных объединяющего и организующего их центра. Этому исчезновению центральной инстанции и субъекта, способного сконструировать гармоничную иерархию реального мира, в юридической сфере соответствует, как писал Наталино Ирти,[22] отказ от единого правового кодекса, замена его частными законами, которые ничем не объединены и представляют собой опасную центробежную силу. Законы тоже становятся "анархией атомов": так Ницше (а вслед за ним — Роберт Музиль, а еще раньше — Поль Бурже) называл то, что когда-то было Его Величеством Я.

Тот же Ницше в 459-м афоризме из книги "Человеческое, слишком человеческое" (которую Ирти специально проанализировал с точки зрения правовых представлений) констатирует, что "право уже не есть традиция" и потому, раз право необходимо для жизни общества, "оно может быть лишь приказано и вынуждено" — то есть оно навязывается в силу произвола, оно ни на чем не базируется.[23] Еще Фосколо[24] в речи "О происхождении и границах юстиции", произнесенной в Павийском университете в 1809 году, с грустью говорил о невозможности применения нормативных критериев, которые не согласуются с фактами. Согласно Ницще, в современную эпоху все основы разрушены: право утратило связь с традицией, будь то религиозной или культурной, и не основывается ни на чем — как и искусство, философия и сам человек. Это право не претендует ни на истину, ни на знание, ни на правосудие; оно производит законы, оправданные лишь силой, которая заставляет людей им подчиняться. Как и все остальное, право заражено нигилизмом, ставшим сутью и судьбой Запада. Норма не опирается ни на что — как, скажем, и поэзия великого Готфрида Бенна: "Не надо наряда ада, / И форму, и норму прочь, / Свершение — вот награда, / Творение, бездна, ночь!"[25]

Несмотря на все это, люди охотно противопоставляют поэзию, опирающуюся на чувства, рационализму — не столько права вообще, сколько именно закона. Рационализму, который прежде всего выражается в свойственном закону формализме и в нашем сознании часто отождествляется с крючкотворством, черствостью, отрицанием человечности. Но, как заметил Аскарелли,[26] Шекспир в "Венецианском купце" гениально показал, что именно каверзные юридические формальности порой спасают человечность, справедливость, любовь и даже саму жизнь: героиня этой трагикомедии, Порция, переодевшись адвокатом, признает право Шейлока вырезать фунт плоти из тела Антонио, но напоминает, что, согласно договору, при этом не должно быть пролито ни капли крови. Это не горячее воззвание к человечности, к чувствам, справедливости: чтобы спасти жизнь Антонио, она, как и следует адвокату, хладнокровно призывает на помощь формальную букву закона. «Холод» логики в данном случае спасает «горячие» ценности: не только жизнь Антонио, но и дружбу Антонио и Бассанио, а главное — любовь Порции и Бассанио, прежде омраченную страхом Бассанио за судьбу друга, "…с душой / Тревожною вы не должны в объятьях / У Порции покоиться",[27] — говорит жениху молодая женщина, решившаяся избавить его от беспокойства, омрачающего их любовь, и спасти Антонио, друга ее будущего мужа, с помощью буквы закона.

Нередко литература взирала на право с ненавистью, считая его черствым и прозаичным в сравнении с поэзией и моралью. Проповедники любви к жизни презирали демократию, логику и право, отрицая эти «холодные» ценности во имя «горячих» чувств. Однако холодные ценности необходимы, чтобы установить правила и гарантировать гражданам защиту; без них люди не будут свободны и не смогут жить "горячей жизнью", если воспользоваться выражением Умберто Сабы.[28] Именно холодные ценности (право на участие в выборах, формальные юридические гарантии, соблюдение законов и правил, логические принципы) позволяют людям из плоти и крови культивировать в себе «горячие» ценности и чувства: любовь, дружбу, страсти и пристрастия всякого рода.

В отличие от того, кто разглагольствует о глубинных сердечных мотивах, полагая на самом деле, что существует только одно сердце — его собственное, закон исходит из более глубокого знания человеческого сердца, поскольку ему известно, что сердец — множество и что у каждого есть свои непостижимые тайны и темные закоулки страстей. Поэтому только точные нормы, которые защищают каждого, позволяют индивиду жить своей неповторимой жизнью, поклоняться своим богам или демонам так, чтобы этому не мешали другие — те, что, подобно ему, оказались во власти неразрешимых сердечных противоречий, но, быть может, превосходят его силой. Как те каторжники, которых освободил Дон Кихот и которые его же и избили. Конечно, ни одна общая норма не позволяет по-настоящему понять конкретные чувства, побуждения и внутренние противоречия, лежащие в основе всякого преступления, пусть даже самого зверского, — а значит, не позволяет вынести о нем правильное юридическое суждение. Разум не в состоянии постичь, что скрывалось в сердцах лагерных палачей и заставляло их терзать свои жертвы. Но разум знает, что и у каждой из этих жертв было сердце, обладающее правом на жизнь, — а значит, необходимо прекратить издевательства, наказав мучителей согласно общепринятой норме.

У разума и закона нередко бывает больше фантазии, чем у сердца, которое, как правило, ощущает лишь собственные неразрешимые противоречия и не способно представить себе, что существуют также и другие сердца. Сердце, говорил Мандзони, вообще мало что знает — лишь малую толику того, о чем ему поведали. Часто это приводит к большому конфузу, пишет Стефано Якомуцци.[29] Квалифицировать убийство или воровство как преступление еще не означает понять мотивы, по которым разные люди решаются на такое; но тот, кто ссылается на невыразимые порывы души, чтобы в какой-то мере оправдать подобные правонарушения, понимает тех, кто их совершил, еще меньше. Законодатель, предусматривающий наказание для коррумпированных государственных чиновников, подобен художнику, умеющему воссоздавать в своем воображении реальность, потому что в феномене коррупции он видит не абстрактное нарушение норм, а, к примеру, больницу, оборудованную плохо, а не хорошо, как было бы, если бы конкурс среди подрядчиков проводился честно. За этим преступлением он видит больных, не получающих должного лечения, видит страдания конкретных людей. Наши древние предки, успевшие постичь в этом мире почти все, знали, что в законодательстве есть место поэзии. Неслучайно многие мифы повествуют о том, что первыми законодателями были поэты.

Примечания

1

Текст неокончательный, продолжаю над ним работать. — К. Магрис.

2

Мигель де Сервантес Сааведра. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский (Гл. XXII). Перевод Н. Любимова. (Здесь и далее — прим. ред.)

3

Поиски "голубого цветка", символа нового романтического мировидения, описаны в незаконченном романе Новалиса (1772–1801) "Генрих фон Офтердинген".

4

Рим. 4:15.

5

Карл Барт (1886–1968) — швейцарский протестантский теолог, один из основателей так называемой диалектической теологии, автор тринадцатитомной "Церковной догматики".

6

Милена Есенска (1896–1944) — чешская журналистка, которая переписывалась с Ф. Кафкой в 1920–1923 гг.; погибла в нацистском лагере Равенсбрюк. К. Магрис пересказывает здесь — в своей интерпретации — содержание последних писем Кафки к Милене. Он, возможно, имеет в виду такие высказывания: "Видишь, Милена, я думаю только о себе, постоянно, или, точнее, об узкой, общей для нас и, как подсказывают мне чувство и мысль, очень для нас важной полоске почвы, и пренебрегаю всем остальным вокруг…"; "Но не это главное; главное вот в чем — и тут все ясно: в пространстве вокруг меня невозможно жить по-человечески" (Франц Кафка. Письма к Милене / Переводы А. Карельского и Н. Федоровой. — СПб.: Азбука-классика, 2006, с. 222 и 238).

7

Эта притча рассказывается в романе Ф. Кафки «Процесс» (глава "В соборе"); при жизни Кафки она публиковалась отдельно, в одной из пражских газет, под заголовком "Притча о привратнике".