Притчи у настольного огня. Поэмы, баллады, притчи - Павел Манжос

Так вышло. Взрывы бомб и вой сирен,

Рёв «юнкерсов» и пулемётный высверк.

И бой. И окружение. И плен.

Чужая речь и изощренный изверг.

Она любила Блока и Руссо

И верила в народ. Ей шел двадцатый.

Но прокатилось пыток колесо

По юности, наивной и крылатой.

Всего одна из миллионов жертв,

Кто начал жить, да жизни не изведал…

Сдало не сердце – сдал последний нерв.

И предал не язык – рассудок предал.

Был страшен бред, но чёрная тюрьма

Не собрала тех слов пустые комья.

Под пытками она сошла с ума,

В беспамятстве и веруя, и помня.

Её спасли – была ещё жива

И даже боль смогла переупрямить.

Зажили швы. Но нет такого шва,

Что заживил бы взорванную память.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

И раз уж голубая тишина

На этой не мерещится планете,

То надо быть стартующим сполна

За всё, что не отвечено, – в ответе.

На самом деле… было всё не так,

И весь рассказ – гора словесной чуши!

И отчий дом, ночной расплавив мрак,

Чтоб не отдать врагу, сожгли «катюши».

И шли они дорогами войны —

Седая мать, она, её два брата,

К родне – на сухари, не на блины,

Да не дошли, и дуло автомата

Воткнулось в бок, и вывели на гать

Всех четверых – скосить очередями:

Нет «аусвайса» – значит расстрелять,

Зарыв их в общей безымянной яме!

Но умолила чем-то палача

Супруга машиниста-репрессанта,

И гнали их, неволи злой уча,

В страну беды, отринувшую Канта.

Всё пережили – и фабричный пар,

И плеть фолькс-дойч, и вышки с часовыми,

Свобода им была как Божий дар,

С отметками на судьбах пулевыми.

Педтехникум, потом – далёкий край

И новизна большой советской школы…

И был на вид не оберполицай

Директор, добродушный и весёлый.

Как водится, – женат. Из всех столбов

Он – среди первых по амурским плёсам,

А посему свободную любовь

Он предложил ей, пригрозив доносом:

Была, мол, за границей, и чуть что…

Мол, угождала немцам – всё же свой он…

Но получил за это и за то

Один плевок, какого был достоин.

И был донос, и был затем допрос —

Шпионская обыденная драма:

Тушение о кожу папирос,

Без сна – все ночи и побои хама.

Но отпустили – поняли: больна.

В бреду и с синяками на коленях

Домой, в Воронеж, ехала она

На электричках, без копейки денег.

Сказала мать, что нет утиль-сырья,

Но нищая в истертом, грязном платье

Вдруг прохрипела: «Мама, это я…»

И на пороге рухнула в объятья.

И вот теперь, безвременье спустя,

Зачав во благе – «от Святого Духа»,

В пустых руках баюкает «Дитя»,

Слова любви шепча «Ему на ухо».

Собак пересчитает из окна,

Закрыв глаза, соорудит ракету,

Чтоб переслать их с этой, где война,

На ту, на невоенную, планету.

А чтоб чего не вышло – до беды

Тут далеко ли новой! – бабка внуку

Врала про дочь на разные лады,

Потом, крестясь, шептала что-то в руку…

Богиня2

Я написал письмо богине,

Люблю, мол, вас, и всё такое.

Писал про то по той причине,

Что не писалось про другое.

Я рассказал, как ею болен,

Я вылил чувства на бумагу,

Я взмылен был, и был я взмолен,

Как будто ей давал присягу.

Мелькали дни – я ждал ответа,

Я дни считал, и всё такое…

Шептал во сне: «Светланка, Света!» —

Мне не шепталось про другое.

Средь ежедневных куролесиц

Скудели сны мои благие.

За третьим шёл четвертый месяц —

С ответом медлила богиня.

И я искал душе покоя,

Не веря старым адресам уж.

Тут пишет брат, что, всё такое…

Что за него богиня… замуж.

Пускай пройдёт печаль солдата!

Богиням вреден здешний климат.

Богиня в том не виновата,

Что не богиней я покинут.

Серега, ты себя не мучай.

Я еду, еду далеко я.

Вас известят: несчастный случай,

И всё такое, всё такое…

Большая перемена

Грязь прикинулась звёздной высью,

Дума чёрная – светлой мыслью,

За нарядность сошло нагое,

И представилась счастьем горе,

Показалась неволя раем,

Обозначилась тюря – чаем,

Там, где кривда, примстилась правда,

Записалась пером кувалда.

Притворилось коварство честью,

Тень наветная – доброй вестью,

Обернулась молвой базарность,

От похвал расцвела бездарность.

Что же с нами случилось, боже,

Если в зеркале уж – не то же,

А в мечтах завелась угрюмость,

Зреет старость и вянет юность?

В перемен роковой богеме

Затаился недобрый гений.

Стало ясно мне утром этим:

Мы себя, потеряв, не встретим…

Бомжи

Играют в шахматы бомжи

Светло и беззаботно,

Как будто не прижала жизнь

К земле бесповоротно,

Как будто теплится в груди

Огарок прежней веры,

Как будто двигают ладьи

Не сволочи, а пэры,

Как будто вовсе не пусты

Дырявые карманы…

И ржут бомжи, и бдят менты,

Вкусив небесной манны.

В ночном троллейбусе

Гудят последние троллейбусы,

Бредут усталые прохожие,

Гадающие судьбы-ребусы

И друг на друга непохожие.

Троллейбус, выплывший из полночи,

Набит толпою суетливою.

Седой старик, держась за поручни,

Глядит на девушку красивую.

А девушка совсем не чувствует,

Следя за окнами бегущими,

Как кто-то юности напутствует

Глазами, юность не имущими.

А свет – так падает невыгодно!

Тень резче скулы обозначила.

Он вышел. Но в ночи безвыходно

Спина сутулая маячила.

Троллейбус дальше мчался в сумерки,

Как жизнь – спешащая, неждущая.

В неоновом холодном сурике

Кто может знать свое грядущее?

Мы все когда-то станет старыми,

Рок разлучит нас неминуемый

С весенним смехом и гитарами,

Со всем, чего не оттоскуем мы.

Но в том ли дело – поздно, рано ли

Мы отойдём в ночные роздыми?

Как много тех, что в полночь канули,

Как мало тех, что пали звёздами!

Вавилонская башня

Мы строили путь осиянный,

До неба добраться хотели,

Но стали чужими друг другу, —

Так сделал разгневанный Бог.

Понять мы не в силах ни слова

Из тех, что другие глаголят,

Мы только себя понимаем, —

Так сделал разгневанный Бог.

Тяжка ты, верховная кара!

Ведь нынче – что башня до неба! —

Халупу, и ту не построишь,

На разных крича языках.

О гордости, чести и славе,

О верности и благородстве,

О долге, о правде, о мире

На разных крича языках.

Все сдвинулись прежние меры,

Все стёрлись былые значенья,

Лишь деньги не вырвала буря,

Но деньги не мерят всего.

Великий хаос в Вавилоне

От грешного столпотворенья,

Великая купля-продажа,

Но деньги не мерят всего.

Несладко и с золотом нищим.

Мы с грустью теперь вспоминаем:

Был песней, связующей души,

Потерянный общий язык.

Когда-то ещё мы отыщем

Согласья чарующий раем,

Ласкающий грубые уши

Потерянный общий язык!

Вечерний гость

Я был один. И был один мой дом.

И был один в полу поющий гвоздь.

Но он пришёл, и мы уже вдвоём —

Я, дом и гвоздь, – и мой вечерний гость.

И был нарушен грусти карантин,

И новым был я, новому учась.

Но он ушёл, и снова стал один —

Дом, гвоздь и я… как собственная часть.

Вирус Z

Высохшая, как таранка,

Браслетом звеня о браслет,

Ему нагадала цыганка

Много счастливых лет.

Он слушал её, убогую,

И, ручку ей золотя,

Думал: «Ну, вот, ей-богу,

Природы еще дитя!

Не надо мне знать, что будет,

И незачем в душу лезть.

Судьба нас сама рассудит,

И то хорошо, что есть».

Весь день он, судьбой ведомый,

Крутился в её колесе,

Подружку довёл до дома

И в поздний троллейбус сел.

А там уже были трое,

Под градусом не слегка:

«Эй, ты, дерьмо коровье!

Болеешь за ЦСКА?»

А он отвечал: «Да что за них болеть?

По мячу ногой попасть не могут.

По ним бы панихиду петь,

Да от их игры разбирает хохот».

На следующей остановке