Семейство Таннер - Роберт Вальзер

— Я ухаживал за больными, — отвечал Симон, — и, как выяснилось, обладаю всеми задатками для такой работы. Отчего вас удивляет это сообщение? Разве так уж странно, что молодой человек моих лет пробует себя на разных поприщах, стремится быть полезным самым разным людям. По-моему, это очень даже хорошо, ведь такие поступки требуют известного мужества. Гордость моя никоим образом не страдает, напротив, я полагаю, что способен решать разнообразные жизненные задачи и не трепещу перед трудностями, отпугивающими большинство людей. Я могу быть полезным, и мне достаточно этой уверенности, чтобы удовлетворить свою гордость. Я хочу приносить пользу.

— Так почему же вы не остались служить в больнице? — спросил конторщик.

— Нет у меня времени заниматься одним делом, — отвечал Симон, — мне бы и в голову никогда не пришло по примеру многих успокоиться на чем-то одном, словно на пружинном матраце. Нет, проживи я хоть тысячу лет, все равно так не смогу. Лучше пойду в солдаты.

— Смотрите, как бы впрямь до этого не дошло.

— Пока что есть другие возможности. Насчет пойти в солдаты — просто поговорка, которой я привык заканчивать свои речи. У молодого человека вроде меня возможностей предостаточно. Летом я могу пособить какому-нибудь крестьянину вовремя убрать урожай, он будет рад крепкому помощнику и оценит его по достоинству. Накормит-напоит, а кормят в деревне хорошо, вкусно, когда же настанет пора уходить, даст мне немного наличных, а дочка его, прелестная юная девушка, на прощание улыбнется мне, да так, что, продолжая путь, я долго буду вспоминать ее улыбку. Чем плохо — странствовать пешком, хоть в дождь, хоть в снегопад, коли ты здоров и не обременен заботами? Сидя здесь, в тесноте, вы себе даже не представляете, какое удовольствие испытываешь, шагая проселочными дорогами. Пыльными — так пыльными, не все ли равно? Потом отыщешь на лесной опушке прохладное местечко, приляжешь, услаждая взор распрекрасным видом, меж тем как все твои чувства предаются естественному отдохновению, а мысли текут куда им заблагорассудится. Вы возразите, что любой другой, к примеру и вы сами, может вкусить все это, во время отпуска. Но что такое отпуск! Сущий смех. Я не желаю иметь с отпусками ничего общего. Я их прямо-таки ненавижу. Только не предлагайте мне места с отпуском. Меня это нимало не привлекает, я просто умру, ежели получу отпуск. Я намерен бороться с жизнью, пока не свалюсь с ног, не хочу ни свободы, ни уюта, я ненавижу свободу, когда ее швыряют мне, как кость собаке. Вот таков он, ваш отпуск. Коли вы думаете, что в моем лице видите перед собою человека, жаждущего отпуска, то вы заблуждаетесь, хотя у меня, увы, есть все основания полагать, что вы думаете обо мне именно так.

— Есть временная вакансия помощника в адвокатской конторе, примерно на месяц. Вам подойдет?

— Конечно, сударь.

Так Симон попал к адвокату. Зарабатывал там неплохие деньги и был вполне счастлив. Никогда мир не казался ему краше, чем в эту пору у адвоката. Он заводил приятные знакомства, целыми днями легко, без труда писал, проверял счета, писал под диктовку, в чем весьма и весьма наторел, вел себя, к собственному удивлению, обаятельно, так что патрон весьма живо о нем заботился, выпивал после обеда чашку чая и за писаниями мечтал, глядя в большое светлое окно. Мечтать, при том без ущерба для своих обязанностей, он умел превосходно. «Я зарабатываю столько денег, — думал он, — что мог бы обзавестись молодою женой». Когда он работал, в окно частенько заглядывала луна, и это его восхищало.

Малютке Розе, своей приятельнице, Симон говорил вот что:

— У моего адвоката длинный красный нос, он тиран, но мы с ним отлично ладим. Я воспринимаю его брюзгливый властный норов как забавный каприз и сам удивляюсь легкости, с какой подчиняюсь всем его требованиям, зачастую несправедливым. Люблю я, когда обстановка чуточку напряженная, она мне по душе, как бы поднимает меня в жаркие высоты, подогревает желание работать. Жена у адвоката красивая, стройная, будь я художником, непременно написал бы ее портрет. Поверьте, у нее дивно большие глаза и прекрасные плечи. Она нередко находит себе какое-нибудь дело в конторе и, наверно, глядит на меня, бедного писаря, свысока. При виде таких женщин меня бросает в дрожь, и все же я счастлив. Вы смеетесь? Увы, перед вами я привык быть совершенно откровенным и надеюсь, вам это по сердцу.

Роза в самом деле любила, когда с нею говорили откровенно. Необычная девушка. Глаза ее сияли чудным блеском, а губки были поистине прелестны.

— По утрам, когда иду на работу, — продолжал Симон, — я ощущаю сродство со всеми, кто, как и я, в восемь заступает на службу. Ох и огромная же казарма — эта наша современная жизнь. И тем не менее сколь прекрасно и глубокомысленно именно такое однообразие. Постоянно тоскуешь о чем-то, что должно бы произойти, должно бы тебе встретиться. Ведь ты ну ничегошеньки не имеешь, гол как сокол, чувствуешь себя совершенно потерянным во всей этой образованности, упорядоченности, точности. Я поднимаюсь на четыре лестничных марша, вхожу, здороваюсь, приступаю к работе. Господи Боже, как мало я должен сделать, как мало знаний от меня требуется. Здесь словно бы толком и не догадываются, что я способен на большее. Впрочем, сейчас очаровательная непритязательность моих работодателей вполне меня устраивает. За работой я могу размышлять и имею все шансы стать философом. Часто я думаю о вас!

Роза рассмеялась:

— Проказник вы этакий! Но продолжайте, мне интересны ваши рассуждения.

— Вообще-то мир прекрасен, — снова заговорил Симон, — я могу сидеть у вас, и никто не мешает мне часами беседовать с вами. Я знаю, вы охотно слушаете меня. Находите, что говорю я не без изящества, и в душе меня сейчас разбирает смех, оттого что я это сказал. Но ведь я выкладываю все, что приходит на ум, даже, к примеру, и самохвальства не боюсь. С такою же легкостью я могу и попенять себе, более того, меня радует, когда случается такая оказия. Разве нельзя высказывать всё? Сколь многое теряется, аккурат когда хочешь прежде не спеша все взвесить. Я не любитель долгих раздумий, говорю сразу, к месту ли, нет ли, говорю, и всё. Коли я тщеславен, пусть на свет выйдет мое тщеславие, коли скуп — скупость, коли порядочен, то в моих словах, несомненно, будет сквозить порядочность, а коли Господь сделает меня дельным человеком, в моих речах, о чем бы я ни вел разговор, будет звучать усердие. В этом отношении я нимало не беспокоюсь, оттого что немножко знаю себя и нас и оттого что стыжусь выказывать в беседе опаску. Если, например, я кого-нибудь обижу словом, оскорблю или разозлю, то разве не сумею загладить дурное впечатление несколькими следующими словами? Я задумываюсь о своих речах, только когда вижу на лице слушателя недовольные складки, вот как сейчас на вашем, Роза.

— Нет-нет, тут другое.

— Вы устали?

— Подите домой, Симон, ладно? Я и правда устала. Вы такой милый, когда говорите. И очень мне нравитесь.

Роза протянула своему молодому другу ручку, тот запечатлел на ней поцелуй, пожелал доброй ночи и отправился восвояси. А малютка Роза после его ухода долго тихонько плакала. Плакала о своем возлюбленном, молодом человеке с курчавой головой, изящной поступью, благородного рисунка ртом, однако ж по натуре легкомысленном.

— Получается, любят тех, кто этого не стоит, — сказала она себе, — и все же разве любишь за достоинства? Смешно. Какое мне дело до достоинств, коли я хочу любить.

Засим она легла спать.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Однажды в полуденный час Симон довольно робко позвонил у садовой калитки красивого особняка. Услыхав звон колокольчика, он подумал, что позвонил как попрошайка. Если бы он сейчас сидел в доме, к примеру, как хозяин, может, аккурат за обедом, то не спеша обернулся бы к жене и спросил: Кто там звонит? Наверное, попрошайка! «Важных господ, — размышлял он в ожидании, — всегда представляешь себе за столом, или в экипаже, или за одеванием, когда им помогают слуги да служанки, а бедняков — на улице, на морозе, с поднятым воротником, как у меня сейчас, ожидающими у садовой калитки, с учащенно бьющимся сердцем. У бедных людей, как правило, сердца горячие, бьются быстро, у богачей — холодные, просторные, натопленные, с мягкой обивкою, заколоченные гвоздями! Эх, поскорей бы уж кто-нибудь прибежал, я бы вздохнул с облегчением. В этом ожидании у богатых дверей есть что-то цепенящее. Хоть я и имею кой-какой жизненный опыт, ноги у меня все равно как ватные». Он в самом деле дрожал, когда наконец прибежала служанка и открыла калитку. Симон всегда невольно улыбался, когда ему отворяли дверь и приглашали войти, вот и теперь не обошлось без улыбки, которая выглядела как смиренная просьба и, пожалуй, знакома многим.

— Я ищу комнату.

Симон снял шляпу перед красивой дамой, которая внимательно разглядывала своего гостя. Ему понравился ее внимательный взгляд, ведь он чувствовал, что она имеет на это право, и видел, что дружелюбности у нее не убывает.