Искупление - Василий Лебедев

- Мати родная... Стой! Стой, окаянная!

Удивленья достойно было, как проворно молодая татарка выскочила наружу, но еще больше подивился Елизар, когда кинулся вослед за ней и увидел ее уже в седле. Она хлестнула коня - тот дернулся и тотчас остановился, едва не упав: Елизар связал ему ноги. Татарка побелела лицом и со страхом, с мольбой глядела на высокого русского, уже догадываясь, что произошло там, за увалом, но еще не покоряясь судьбе.

- Почто слезы в очах? Почто страшисся?

Он осторожно, но крепко взял ее за бока и высед-лал, но не опустил.на землю, а держал, прижав к груди и глядя в ее крупные черные глазищи, то и дело стрелявшие в стороны, рассматривая плотные, гладкие волосы, шею, молодую, красивую, сладко пахнущую травами.

- Ишь, как ладна и благовонна, - бубнил он, принюхиваясь к ней, а ладони ощущали тугое, еще стянутое испугом юное тело. - Ишь коренья какие нашла благоуханные. Не к свадебке ли ладилась? То-то! Вот она, судьба-то: попалась пташка степная - привыкай к клетке...

Не выпуская татарку из рук, он шагнул к ставке, локтем откинул полог, вошел внутрь.

- Ну, не верещи, коли так судьба повелела! - грозно прорычал Елизар, а потом уж тише заговорил по-татарски.

* * *

Во сне ему привиделось, что конь коснулся головы. Он проснулся от громкого фырканья и прикосновенья к волосам. Вздрогнул, открыл глаза. В ставке было сумрачно. На опорном коле висел, еле видимый, "брат хозяина" саягачи, а в распахнутом пологе входа торчала голова коня. Елизар вскинулся, тронул рукой теплый еще войлок слева от себя, но женщины рядом не было.

- Халима! - позвал Елизар громко и почувствовал в ответ, как ее рука легла ему на лоб. Он повернулся, запрокинул голову и различил ее в полумраке. Она сидела, поджав под себя ноги, в одном халате из розового алтабаса [Алтабас - персидская ткань]. У самого его виска слоновой костью светилось ее колено. Она сидела с ножом в руке.

- Халима! - Он испуганно приподнялся, но тут же в смущении лег снова: женщина отрезала конец веревки и привязывала его к палке. Он уткнулся лицом в полу ее халата, но она провела ладонью по волосам, отросшим до самых плеч, и легко, без помощи рук, поднялась - так легко, как это умеют только женщины Востока, чуть качнувшись телом вперед.

- Халима, прогони его! - пробурчал он по-русски. Она, верно, поняла и отогнала коня от ставки.

Войлок, мокрый от ночной сырости, слегка подрожал и затих. Елизар понял, он знал, что палка на веревке, которую прилаживала Халима снаружи, это седер - запрет: входить постороннему нельзя. Такие знаки татары вывешивают на ставках больных, но этим знаком пользуются и молодожены...

"Малоумная, - думал Елизар с жалостью. - Мнит, поди, что мы тут с ней долгую жизнь заведем". Тут же он жестко прищурился, кляня себя за неосторожность: татарка могла его сонного зарезать!

- Халима! - позвал он требовательно.

Она вошла и покорно легла рядом, забившись под шубу.

- А почто ты меня не зарезала? - спросил он снова по-русски и взял нож, оставленный ею.

Она поняла. Посмотрела ему прямо в глаза - близко-близко, воззрясь ему в зрачки, потом схватила нож прямо за лезвие. Он испугался за ее руку, отпустил, и она отшвырнула нож.

- Вельми ты хороша, Халима... Сколько заплатил за тебя твой жених? Вопрос он задал по-татарски.

- Дорого, - ответила она и, похоже, не лгала.

- У него много жен?

- Он взял пять жен своего отца. Отца убили в Персии...

- И свою мать взял в жены? - изумился Елизар.

Она отрицательно покачала головой. Лицо было плохо видно в полумраке еще не проступившего утра, а свет луны почти не проникал в ставку через узкую щель полога, но он угадал, что Халима тоскует.

- Ты меня продашь? - спросила она.

- Того не ведаю, господь не умудрил, да и не доводилось мне бабами торговать... - промолвил он задумчиво, забыв, что снова говорит непонятно для нее.

- Ты меня продашь? - повторила она.

- А что за тебя дадут: ты теперь не девка... - пояснил он по-татарски.

Она закрыла лицо ладонями, круглыми, с пухлыми пальцами, привыкшими сызмала доить коров, ставить в степи и на телегах ставки, делать войлок, смазывать телеги, запрягать быков и управлять телегами в кочевьях и походах - вершить эти важные дела татарской женщины... И в то же время - Елизар знал это хорошо - какими бы крепкими и умелыми ни были эти руки, они не могли устроить свою судьбу: в Орде никто не принадлежал себе, а девушек и женщин хан волен забирать бесплатно сотнями, отбирая их на ежегодном празднике, волен раздавать излишки своим эмирам, угланам, темникам, сотникам... А какая избежит его всевидящего ока, ту продадут в жены без спроса и разбора...

- Эх, Халима, Халима-а... Пропало твое трепало! Ну да ладно, бреди уж до своих, а мне на Русь пора. Чего воззрилась? Сыт я вашею Ордою, и Персиею, и Сурожью... Сыт по самое горло!

Он приодернул на себе рванину, поворошил волосы, раздумывая, не забыл ли чего, но все добро его было при нем, Вспомнил дорогой нож, отыскал его в темном углу, вложил в богатые ножны и пошел к коню. У входа он обернулся и увидел, что Халима засуетилась по ставке, подбирая какие-то тряпицы и всхлипывая, как ребенок.

"От-то мутноумная баба!" - подумалось ему.

Конь лишь попрядал ушами, но не отслонился, даже не переступил, видатъ признал его за хозяина, покорно дал себя взнуздать, оседлать, потрогать за морду.

- Морь, морь, добрый ты морь [Морь (монг.) - конь], - вполголоса говорил Елизар, а сам думал о Халиме: "Токмо не завыла бы..."

Он поймал левой ногой стремя, тяжело бросил свое длинное тело в седло.

- Прощай, Халима! - И тронул коня.

Позади шоркнул полог ставки и послышался вскрик, короткий, как при уколе, но воя не было. Он оглянулся - Халима семенила за ним изо всех сал и еще волокла большой квадратный мешок - каптаргак.

"Отста-анет... Ну и мутноумная баба, ей-богу!" - изумился Елизар и подбодрил коня уздой. На берегу реки он вновь оглянулся - семенит! "Вельми горяч показался, поди... - призадумался Елизар в мужской гордыне, но не ухмыльнулся и тут же подумал о ней: - Ужели Руси не страшите"?"

Халима подбежала и ткнулась мокрым лицом ему в колено.

Елизару стало жалко ее. Он протянул руку и забрал ее кисти в свею ладонь, отвел другой: рукой лицо ее, чуть запрокинув вверх, и наклонился к ней. Гуты ее, полные, как крымские вишни, были солоны и горячи,

- Вельми добра ты, Халима... Я отмолю свой грех, а тебя окрещу... - Ей не требовалось перевода, и он, по-ниэдая это, уже неожиданно для себя сказал по-персидски: - Курет-ум-айн! [Курет-ум-айн (перс.) - свет очей моих]

Других слов в ту минуту у него не нашлось.

- Ну, иди ко мне! - Как ребенку, он протянул ей руки, а она тащилась с мешком, наполненным тряпками и костями, не доглоданными ее женихом. "От-то дурной обычай", - усмехнулся Елизар и сказал по-татарски:

- Брось каптаргак! Вонищу прескверную! Будет Русь - будет и пища!

Халима поняла и все же вынула из мешка ком сыра - зеленоватый камень. Хурут - овечий сыр - сушили кочевники солоно и крепко, он хранится столетия и всегда насытит в походе. Его растворяют в воде, потому что татары не пьют чистой воды... Она деловито еунула сыр в суму у седла и решительно протянула к нему руки.

"Ой, пропало бабино трепало-о! - весело и греховно подумалось ему о самом себе. - На Русь с. татаркою! Господи, укрепи и направь на путь истинный,.."

На одном коне, в одном, седле они подъехали к пологому берегу, что был ниже той лощины, пустили коня вброд. Вымокшие, веселые, оказались на русском берегу. Издали, из той лощины, где осталась дорогая, сердцу Халимы ставка, доносился скрип коростеля, а из обширной низины северного берега, от изморозно-белых стволов березняка, из сырого весеннего подлеска долетал печальный крик чибиса. Вчера он накликал поначалу беду, потом - нежданную радость, а что он пророчит на завтра?

- Землица премилая моя! Долгие годы добирался до отчих пределов, не обессудь, прими, и порадею для тебя!

Халима слушала, припав плечом к его груди, согреваясь теплом его крупного тела, и сладко трепетала от звука его голоса, наводящего головокруженье и дрему. Она целиком подчинилась его воле, воле человека, убившего ее единоверца и мужа. Тот прискакал на берег этой русской реки, подальше от своего богатого аила, для любовных утех с купленной женой, а этот русский одолел его в единоборстве и теперь владеет ею по праву сильного, а она любит по велению сердца, впервые познавшего любовь, так виновата ли она?

"Повинен ли я, боже? - думал в этот час и Елизар. - Еже помутнен разум мой, то рука сатаны, еже спроста заблудилось ягня твое, надоумь, сохрани и помилуй..." Но, обращаясь к богу, Елизар думал и о том, как он приедет в Москву. Он знал, что там всей и родни у него - сестра. В прежние годы сговорена была замуж за кузнеца-бронника Лагуту. А живы ли они? Был еще брат во Пскове, но за эти годы и он мог сгинуть от немецких напастей или междоусобиц княжеских...