Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

творчество художника, родилась не в его голове. Но это так.

Чтобы отыскать первое звено длинной цепи событий, которые толкнули его на это

важное решение, мы должны вернуться к необычайно холодной зиме 1885/86 года, когда

Гоген тщетно пытался прокормиться в Париже как свободный художник. Роковой шаг от

живописца-любителя к профессионалу он волей-неволей сделал двумя годами раньше,

когда, после затянувшегося финансового кризиса и ряда нашумевших скандалов и крахов,

потерял хорошо оплачиваемую должность подручного маклера на Парижской бирже. Хотя

он почти десять лет посвящал свободное время живописи и заслужил лестные отзывы

Мане, Писсарро, Дега, ему было далеко до творческой зрелости. Уже это должно было

располагать Гогена к осмотрительности. Но еще больше его должно было сдерживать то

печальное обстоятельство, что новомодные импрессионистские картины, какие он писал в

ту пору, совсем не находили сбыта.

Образование Гогена, когда он начал свою долгую карьеру на бирже, ограничивалось

классической гимназией с богословским уклоном да пятью годами морской службы: он

ходил учеником штурмана на торговых судах и отбывал воинскую повинность как матрос

флота его императорского величества Наполеона III. [ когда весной 1884 года после года

героических попыток прокормиться живописью он истратил последние сбережения, у него

в общем-то не было ни специальных знаний, ни настоящей профессии. Беда усугублялась

тем, что нужно было содержать жену и пятерых детей, старшему из которых исполнилось

всего десять лет. Не видя лучшего выхода, Гоген послушался совета жены, датчанки

Метте, и отправился в Копенгаген; супруги надеялись, что здесь ее родственники им

помогут. Это стратегическое отступление оказалось большим просчетом. Родные жены

считали его никчемным человеком, поддерживать которого не было смысла, и они стали

уговаривать Метте поскорее разойтись с этим негодяем. Но Метте нерушимо верила, что у

ее Поля великое дарование - коммерческое. Поэтому она все время уговаривала его

бросить эту дурацкую живопись и поступить служить в банк. Сам Гоген столь же

нерушимо верил, что сможет, дай срок, достаточно зарабатывать своей кистью и

содержать семью, и в июне 1885 года, спасаясь от бесконечных скандалов, мешавших ему

сосредоточиться на работе, он вернулся в Париж. Как Поль, так и Метте, которая сразу же

начала давать уроки французского языка и занялась переводами, чтобы прокормить детей,

считали разлуку временной. Оба были сильно привязаны друг к другу и горячо надеялись,

что любимый (любимая) образумится.

Во всей многострадальной жизни Гогена зима 1885/86 года была самой тяжкой порой,

и если он вообще ухитрился выжить, то главным образом потому, что ему изредка

удавалось добыть жалкие гроши, работая расклейщиком афиш. «Я знаю, что значит

подлинная нужда, что значит холод, голод и все такое прочее, - вспоминал он потом. - Все

это ничего - или почти ничего - не значит. К этому привыкаешь, и если у тебя есть толика

самообладания, в конце концов ты только смеешься над всем. Но что действительно

делает нужду ужасной - она мешает работать, и разум заходит в тупик. Это прежде всего

относится к жизни в Париже и прочих больших городах, где борьба за кусок хлеба

отнимает три четверти вашего времени и половину энергии. Спору нет, страдание

пришпоривает человека. Увы, если пришпоривать его слишком сильно, он испустит дух!»

Но даже после всех лишений и унижений, которые Гоген испытал в эту долгую зиму,

он не хотел капитулировать на условиях, предлагаемых Метте. Вместе с тем он понимал,

что надо уезжать из Парижа, иначе ему конец. Куда уезжать - все равно, только бы дешево

жить и без помех работать. Любопытно: похоже, что он уже тогда подумывал о Южных

морях. Если верить письму, которое Гоген отправил жене в мае 1886 года, ему незадолго

перед тем предложили стать «земледельцем в Океании». К сожалению, он не сообщает,

кому пришла в голову нелепая мысль превратить художника и бывшего биржевого маклера

в земледельца и на каком острове должен был происходить сей странный эксперимент. Как

бы то ни было, Гоген отклонил это загадочное предложение, ведь ему пришлось бы

бросить живопись. Правда, ему было нелегко отвергнуть возможность добиться более

достойного существования, что видно по иронической концовке упомянутого письма, где

говорится о несчастье, постигшем одного общего знакомого: «Вот как, Герман помешался.

Хорошо ему, о нем позаботятся».

От своего товарища художника он услышал, что в городке Понт-Авене в Бретани есть

пансионат, где за кров и стол берут всего Два франка в день. Вот какая прозаическая

причина в июне 1886.года впервые привела Поля Гогена в тот уголок Европы, который,

как и Таити, прежде всего ему обязан своей славой. Слова товарища подтвердились, и

добрая хозяйка расположенного в центре городка пансионата Глоанек - Мари-Жанна

Глоанек - скоро прониклась такой симпатией к своему новому постояльцу, что даже

частенько предоставляла ему кредит. С первых дней Гогена пленила строгая, суровая

природа и старая, примитивная сельская культура; в ту пору брeтонцы еще выделялись

среди других и языком, и одеждой, и верой. Но затем он убедился, что у жизни в

бретонской глуши есть и свои минусы. У него была постоянная потребность разбирать и

обсуждать произведения искусства, и прежде всего свой собственные. Пока длилось лето,

всегда находился какой-нибудь художник-любитель или турист, готовый вечером

составить компанию и слушать его сумасбродные идеи. Но осенью и зимой Гоген

очутился в полном одиночестве в холодном, нетопленном пансионате. Если бы еще можно

было как следует работать, он, наверно, легче переносил бы неудобства. Но ненастная

погода вынуждала писать в комнате, для чего требовались хотя бы иногда живые модели, а

эти подозрительные святоши - крестьянки и рыбачки Понт-Авена - ни за что не

соглашались ему позировать, хотя он и не требовал, чтобы они снимали свои вышитые

кофты, шали и крахмальные чепчики.

Гоген давно знал, что есть на свете другие края, где климат теплее и жизнь дешевле,

где люди покладистее и живут проще. Трудно сказать, помнил ли он хорошо свое раннее

детство, с трех до семи лет, когда с матерью и сестрой Марией, бывшей на год старше,