Белое вино ла Виллет - Жюль Ромэн

Я выхожу; сержанты за мною. Мы взбегаем по лестнице, перескакивая через четыре ступеньки.

Можете себе представить, какая суета поднялась у нас! Мы опаздывали на целый час по сравнению с другими ротами, а отправлялись одновременно с ними.

Сложенные на полках вещи летят вверх тормашками на койки. Кое-как чистим ружья. Снаряжение разбросано по полу. Мелкими вещами перекидываемся как мячиками. В ранцы суем что попало. Уминаем вещи коленом. Ремни стягиваем обеими руками. Сержанты прохаживаются из отделения и отделение без своих обычных покрикиваний, а напротив, отпуская добродушные шутки по нашему адресу. Не обходится, конечно, и без крепких словечек: на то уж казарма. Но никаких крайностей.

В шесть часов сорок минут мы были уже внизу, все четыре роты и наш взвод, позади сложенных в пирамидки ружей.

Наступила странная тишина. В рядах не переговаривались. Ротных не было видно; младшие офицеры стояли у своих команд, заложив руки за спину. С другого конца двора отчетливо доносились удары копыт лошади, которую держал под уздцы ординарец.

Мало-помалу на нас опускался вечер. С города веял легкий ветерок.

Так мы прождали, может быть, три четверти часа. Вдруг:

— В ружье! По своим местам!

Недоумевающий гул, разочарование. Ряды расстраиваются, мы медленно возвращаемся. Сержанты говорят нам:

— Ложитесь, если хотите, но не раздевайтесь. Мы отправляемся только в час тридцать утра.

Кое-кто вытянулся на койке. Никто не заснул. Разговаривали, курили, читали газеты. Некоторые стали перекладывать содержимое своих ранцев.

В половине первого мы зовем дежурных по кухне. Они возвращаются с чайниками. Вы знаете: настойка, немножко сдобренная ромом. Впрочем, горячо и не лишено приятности.

В час являются сержанты, увешанные небольшими пакетиками, как елочные деды.

— Встать! К койкам! Открыть подсумки!

И вот они раздают нам патроны, по два пакета на человека, пакеты совсем новенькие, пули D.

Это составляло по шестнадцать патронов на каждого.

Мы молчали; никогда наша казарма не была такою безмолвною.

Пакетики разорваны. Мы осторожно ощупываем холодные патроны на дне подсумков и нажимаем пальцами на их острые концы.

В час тридцать минут раздается команда: «Все марш вниз!»

Спускаемся. Никому не хотелось спать. Для того, чтобы отдать себе отчет о времени, приходилось смотреть на часы и соображать. Мы были как обалделые, и в то же время мысли наши отличались изумительною ясностью.

Я чувствовал щекотанье, мурашки, но не на теле, а на черепе. В два часа мы выстроились в длинный ряд перед совсем черными товарными вагонами, очень высокими и без ступенек.

Мы взбирались в сравнительно чинном порядке. Фонари отдельных взводов тускло поблескивали. В вагонах были расставлены низкие и узкие деревянные лавки, на которые мы уселись так плотно, как только можно было. Даже зубоскалы не издавали ни одного звука. Какой-то унтер время от времени ворчал себе что-то под нос, но не слишком раздражительно.

Что это: из наших вагонов вдруг убрали фонари? Наступила кромешная тьма. Не знаю, было ли это следствием нервного возбуждения, усталости или еще чего-нибудь. Не знаю, испытывали ли другие то же, что и я; но мне страшно захотелось рыдать, лить самые неподдельные слезы. У меня не было оснований бояться. В самом деле, что со мною могли сделать? Но слезы навертывались мне на глаза, и губы начинали дрожать.

Вдруг раздался сигнал горниста, единственный, широкий и холодный, как бы проникавший внутрь вашего тела. Поезд трогался.

День занялся, когда мы были еще в пути. Свет проникал через отдушины вагона. Спать приходилось кое-как, прислонившись друг к другу. Зад отек, шея одеревенела. Толчки колес воспринимались нижнею частью поясницы и передавались по позвоночному столбу.

Поезд уже останавливался три или четыре раза, вероятно, среди поля. Проехав без перерыва, может быть, три четверти часа, он вдруг снова останавливается и на этот раз больше не движется…

Я слышу, как некоторые говорят:

— Это Пантрюш.

Те, что сидели по краям скамей, вставали и пытались смотреть через отверстия отдушин. Но они были пробиты наискось, как в ставнях окон; вряд ли через них можно было много увидеть.

Тем не менее, некоторые уверенно заявляли:

— Да, это Пантрюш.

Другие возражали:

— Пантрюш? Никогда в жизни! Мы на вокзале Вильнев-Сен-Жорж.

В конце концов, не было ничего невозможного в том, что поезд направили через Вильнев-Сен-Жорж. Но кто-то авторитетно утверждал:

— Вильнев-Сен-Жорж? Как бы не так. Мы в Нуази-ле-Сек! Я узнаю пути.

В ответ лишь пожимали плечами. Я сидел посередине скамейки и не мог встать. Но я чувствовал: «Мы в Париже». Мне рассказывали, как одна женщина, желая избавиться от своей кошки, завезла ее в корзине из Пюто в Версаль. Кошка, однако, сразу же нашла дорогу. Типы вроде нас не лишены такого чутья.

Вдруг раздался короткий и глухой звук рожка. Послышалась команда, шум раскрываемых дверей. «Первая скамья, встать!» Наш вагон открывается. Яркий дневной свет вливается в него широким потоком. Мы сходим поодиночке. Нужно было прыгать с высоты в полметра. Совершая прыжок, я слышу, как на моем животе звякают шестнадцать патронов.

Я осматриваюсь и вижу огромную площадь, беспорядочно заставленную сотнею вагонов: по одиночке, по два, по три, как рогатый скот на рынке; сараи, бараки, покуда хватит глаз; кучи бочек, горы ящиков, надо всем этим железный мост с пролетами по сто метров, который мог бы пересечь целых три реки; и повсюду — слышите — повсюду: между вагонами, перед сараями, под пролетами моста войска, конные и пешне; красные панталоны, небесно-голубые мундиры, белые воротники. В глубине, перед горою угля, виднелись даже кирасы.

И спокойно стоящие в пирамидах винтовки, как спиртовки на столиках кафе. И целое море лошадиных спин, совершенно одинаковых лошадиных спин.

Мы были ошеломлены, уничтожены. Такого зрелища мы никак не ожидали.

Тут была наготове целая армия со сверкающим оружием под шестичасовым утренним солнцем тридцатого апреля.

На горизонте виднелись уже задымившие трубы парижских заводов, которые завтра дымиться не будут.

По небу быстро проносились облака.

Мы были у самых подступов к Парижу; молча, исподтишка мы подкрались к нему. А он и не подозревал об этом.

Вы не можете себе представить, какое огромное впечатление произвело это на нас. Я был страшно счастлив и в то же время испытывал тоску. Я сгорал от нетерпения и готов был лишиться чувств. Всем телом своим я был пьян, и весь был наполнен нервным возбуждением. Предметы множились и увеличивались в моих глазах. Донесшееся издалека завывание сирены заставило меня щелкнуть зубами. Не думаю, чтобы мне было холодно.

Но вот на этом огромном пространстве начинаются передвижения. Вдали виднеются эсадроны, садящиеся в седло и трогающиеся. Все кирасы, расположенные перед горою угля, разом поднимаются на один метр.

Пехота разобрала винтовки. Перед нашим батальоном было обширное пустое пространство. На середину его выходит наша музыкантская команда — барабанщики и горнисты; затем появляются три другие команды; и вот оркестр в полном составе.

— Оркестр сорок шестого полка, — раздались голоса.

— Не собираются ли задать нам концерт в этакую рань?

Построившись, все музыканты нашего полка начинают маршировать влево.

— Тс! Они покидают нас! Куда это они?

Тем временем со всех сторон появляются оркестры других полков; из-за каждого тюка вылезал тромбон; можно было подумать, что каждый боченок превращается в барабан. Они строятся в колонну. Вы представляете себе картину, сидя здесь? Оркестры четырех или пяти полков, один за другим. Мы смотрели во все глаза, как вдруг раздалась команда:

— Становись! Рассчитайсь! Справа по четыре!

Мы начинаем маршировать; некоторое время топчемся на месте, чтобы пропустить другие батальоны.

Наконец, двигаемся полным ходом. Мы должны следовать за тремя остальными батальонами полка — сорок шестой полк состоял из четырех батальонов; всю процессию возглавляет армия музыкантов.

За нами выстраиваются в колонну драгуны; тоже, наверное, целый полк. Обернувшись, я видел еще пехоту, которая вытягивалась за драгунами. Колонну замыкала артиллерия, которой приходилось предварительно огибать груды ящиков, сваленных под мостом.

Я перестал сознавать себя. Приходилось делать усилие, чтобы не заиграть какой-нибудь марш. Заметьте, что я никогда не пел в строю. Распевать песни во время маршировки мне казалось идиотским занятием; в таких случаях я обыкновенно бываю в бешенстве: петь для доставления удовольствия начальству, для засвидетельствования ему «бодрого настроения и довольства войск», — разве это не верх лакейства и тупости?