Кислород - Саша Наспини
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Теперь у нас дома пахло по-другому. От блюд восточноевропейской кухни шел такой забористый аромат, что горло перехватывало еще в лифте. В основе рецепта всегда был кусок какого-нибудь животного, который полагалось вываривать на медленном огне. «Кухня бедняков», – говорил мой отец с энтузиазмом человека, готового променять обед на путешествие в глубины истории. Рис и вареную картошку она подавала на одной тарелке. Если моих сверстников закармливали спагетти, то меня пичкали мамалыгой и чорбой. Запах въедался в стены. Зайти утром на кухню, чтобы выпить кофе с молоком, было проблемой: там все еще пахло вчерашним варевом. «Василе кушает пастрами, чтобы быстро бегать!»
Я рассказывал Анджеле о нашей ненормальной помощнице по хозяйству. Ее это забавляло, и вскоре тема Сумиры стала у нас излюбленной. Я рассказывал, что румынка любит выпить, и мы с Анджелой умирали от смеха, когда я описывал, как она порой напивается до бесчувствия, и нам с отцом приходится вдвоем тащить ее в комнату для гостей, а она при этом пускает газы. А еще Сумира храпела. «Может, постучаться к ней?» – говорил папа, озабоченно почесывая в затылке: нам казалось, что потолок вот-вот обрушится. На следующее утро она была свежа, как цветок. Когда мы приходили на кухню, она весело напевала над поджаренными ломтиками хлеба и при своих внушительных габаритах порхала, словно стрекоза. «Как вам спалось?»
А потом она влюбилась в Корради, нашего соседа по площадке. Это был щуплый человечек без больших запросов, который всю жизнь прожил именно так – без больших запросов, и каждый мог прочесть это у него на лице. Давно овдовевший, Корради отличался необычайной кротостью и обходительностью; его единственной страстью были пластинки на 78 оборотов, которых он собрал огромную коллекцию. После первых утренних теленовостей, когда я, заткнув ноздри ватой, выпивал по-быстрому свою чашку кофе с молоком, сосед ставил один из хитов квартета «Цитра», и музыка не умолкала до полудня. Я рассказывал Анджеле, как эти двое, великанша и бухгалтер-пенсионер, подстраивали «случайные» встречи на лестничной площадке и обменивались приветствиями. Это было мило. Иногда они осторожно, со старомодной церемонностью, подтрунивали друг над другом. В письмах я пытался объяснить ей одну вещь, но у меня не получалось: иногда в таких мелочах, как «добрый день» и «добрый вечер», для человека заключается вся жизнь. Я писал это, а потом зачеркивал написанное.
После смерти мамы поездки на Сант-Андреа прекратились: продолжать снимать этот дом было бы слишком тяжело по многим причинам. И мы стали проводить каникулы в городе. Мой отец в своем обычном костюме весь день сидел на балконе, устроившись в пляжном кресле. Но книги были у него под рукой, рядом с лимонадом, который Сумира готовила целыми кувшинами, в том числе для себя, поскольку не выносила жары. Период с мая по сентябрь был для нее адом, она только и делала, что чем-нибудь обмахивалась. И старалась не вылезать на солнце, избегая его, словно оскорбление. Или даже встречу с дьяволом.
Однажды я попросил у отца разрешения съездить на Эльбу одному. Я уже считал себя взрослым, и мне хотелось доказать себе, что я способен на это: в одиночку прокатиться на поезде до Пьомбино, а потом еще час – на пароме. От Портоферрайо до Сант-Андреа можно было добраться на автобусе. (Но отец не знал о моей мечте: приехать неожиданно и устроить Анджеле сюрприз.)
«Об этом и речи быть не может». Первая попытка закончилась неудачей. Любой парень встал бы на дыбы, но со мной все было иначе: после смерти мамы отец сильно изменился. Он прямо-таки трясся надо мной; за короткое время у него развились всевозможные страхи. Возможно, он чувствовал себя обязанным заботиться обо мне за двоих, опасался, что моя жизнь зависла над бездной, которая рано или поздно меня затянет. Но на практике все это выражалось в чрезмерной опеке, против чего я в глубине души не возражал. Я был главным в его жизни, он стремился показать это каждым словом, каждым поступком. Из нашей команды выбыл один, но очень важный участник. Мы получили одинаковую рану, от которой каждый страдал по-своему, но в равной мере мучительно; в этой общей боли мы черпали нашу силу.
Но мы были слишком разными. Нам не следовало допускать эту ошибку – замыкаться в своем узком мирке, где чувство невосполнимой потери принуждает к тесной, почти патологической сплоченности, к единению на грани безумия. Лучше бы мы просто молчали. И заново учились жить в окружающем мире, хотя азы этой науки были безжалостны. В итоге я дал ему это понять самым простым способом. Возможно, мой отъезд и ему принес бы пользу. Контролировать каждый шаг человека не значит его любить. Кроме того, я же собирался не на другой конец галактики.
Он взял на себя все: изучение расписания, покупку билетов, запасные варианты на случай, если поезд опоздает и я не успею на пересадку. И однажды вечером, сидя за столом на кухне, он изложил мне свой план путешествия. Сумира, напевая, мыла посуду. В какой-то момент она обернулась и сказала: «Василе все дни недели ездит за много километров: Крайова – Бухарест». Отец взглянул на нее с досадой: «Пожалуйста, не мешай нам. Мы говорим о важном».
Если бы я его послушал, у меня набралось бы багажа как для научной экспедиции. Но я поддался его уговорам только отчасти, в рамках разумного; когда речь зашла о походной фляге, я был тверд, как кремень. Денег, которые он мне дал, наверно, хватило бы на авиабилет до Нью-Йорка и обратно. «А вдруг будет шторм? – спросил он с тревогой. – Ты застрянешь на острове, и тебе придется снимать комнату…» Если мне что-то понадобится, я должен сообщить ему, ведь у него на Эльбе уйма друзей, один звонок – и меня пригласят к кому-нибудь на виллу, где я буду в полной безопасности. Затем он пошел узнавать прогноз погоды.
Путешествие было приятным, особенно на пароме. Я почти все время проводил на палубе, любовался очертаниями острова. Попасть сюда значило для меня многое: я жил, несмотря на боль утраты. Мамы больше не было, но я, как и раньше, приближался к знакомым
